Только те двое, которые вышли тогда из глухой тайги на пустынную дорогу, могли бы подробно рассказать, как случилась перемена одежд и состояний… Но они никогда об этом не проговорились. А другие двое, которых раздели, так тогда испугались, что смутно помнили происшедшее…
Это случилось несколько лет тому назад на Иркутском тракте, в тот предрассветный час, когда сизые туманы стоят над болотами, и сумрак окутывает угрюмые пади и мрачную тайгу… Было тихо… Только странные звуки жили в тёмной глуши: то стонали вековые исполины первобытного леса, то голосило его пернатое царство, то шумел ветер над вершинами деревьев, чуть тронутыми золотом занимающейся зари.
Тройка вольной почты вдруг остановилась. Ямщик, как будто до смерти испуганный, комком скатился с козел и убежал в тайгу… Те двое, которые ехали в повозке, утопая в подушках, не успели хорошенько проснуться, как уже очутились на земле.
Но другие двое, которые вышли из тайги и произвели всю эту суматоху, не были обыкновенными грабителями: они только раздели проезжающих, взяли их документы и деньги, но не тронули ни процентных бумаг, ни векселей, и оставили хозяевам их чемоданы… Тем не менее путешественники чувствовали себя ограбленными… Но вполне опомнились они только тогда, когда всё уже было кончено… Они стояли на дороге, подле них валялась в беспорядке поклажа, а далеко-далеко заливался малиновый сибирский колокольчик… Когда ограбленные через несколько часов добрались до станции, то узнали, что «те» задолго до них укатили вперёд, предъявив на станции исправную подорожную и так щедро дали на водку, что их повезли по курьерски…
Таким образом след их был заметён на глухом сибирском тракте, где тогда не было ещё телеграфа…
Впрочем, путешественники узнали ещё одну подробность: новые пассажиры прибыли на станцию с тем самым ямщиком, который вёз их и соскочил с козел… К сожалению, он исчез также основательно, как и те двое… Словно в воду канул!..
Теперь всё было понятно!..
— Крепчает! — сказал суровый капитан буксирного парохода «Каспий», человек лет сорока с энергичным загорелым лицом. Сказал — и переложил трубку в другой угол рта.
— Крепчат[1], - ответил ему равнодушно старый коренастый лоцман-волгарь.
Волны с белыми гребнями быстро неслись по Волге. Низко-низко стлались серые тучи. Ветер рвал снасти судов и вздымал водяную пыль. Пароходы спешно отводили баржи ближе к подветренной стороне, где стоять на якорях было безопаснее, чем в караване… На судах, стоявших у берега, крепили чалки и подавали лишние косяки.
Весь город окутался серою мглою: это поднималась уличная пыль… За ним небо было темно и зловеще. Зигзаги молнии прорезали чёрную, надвигавшуюся тучу, и глухо гремел гром…
— Порастреплет судёнышки, — сказал капитан.
— Загуляла матушка-моряна, — заметил лоцман.
— Эй, на носу! Поглядывай!..
— Есть… Поглядываем!.. — ответили с носу.
— Что-то баржи наши, Трофимыч?
— Чего им сдеется, Григорий Максимыч! — сказал лоцман, — учалены, как надо… да и грузишко есть…
— Есть-то, есть… — задумчиво продолжал капитан, — как бы к ночи настоящая не разыгралась!
— Воля Божья!..
Раскат грома прокатился над городом и точно ушёл в землю. Старик перекрестился.
— Близко вдарило, — сказал он.
Из капитанской каюты вышла женщина; ветер тотчас же разметал её волосы и закрутил лёгкий шарф, накинутый на голову.
— Гриша, иди чай пить, — сказала она.
Григорий Максимыч махнул рукой: до чаю ли?..
— Иди, Григорий Максимыч… — посоветовал лоцман, — чего тут… Аль впервой? Ничего…
— Ничего-то, ничего, да родила-то отчего? — пошутил капитан и добавил, — не пойду… Пейте…
— Беспокойный ты у меня, Гриша, — сказала женщина и бесконечная ласка прозвучала в её голосе. Она поднялась на мостик…
— Эко сиверка-то какая!..
— Не сиверка, а что ни на есть настоящая моряна, — поправил лоцман, — зюйд-зюйд-ост!..
— Рыбакам-то, небойсь, круто приходится…
— Рыбакам что, Людмила Миколаевна!.. Рыбак теперь знай полёживай… Неволя ему, что ли в такую-то?..
— Как лодочки ныряют! — продолжала Людмила Николаевна, вглядываясь в сердитую Волгу.
— Не лодочки — косовые бежат… Чего им… Бегут себе… Одно слово, чайки… С таким ветром им первый ход…
— Господи, спаси и помилуй! — прошептала Людмила Николаевна, — не дай Бог никакому человеку.
— Ровно не больно много времени, а темнеет, — сказал капитан.
— Туча накрыла… И впрямь настоящая разыгрывается. В караване теперь — ой-ой-ой!..
— И нам достанется… Поддержать разве? Всё якорю полегче…
— Чего там… Авось, не впервой!
— Иди, Мила, пейте чай. Девчурка, небойсь, одна-то струсила.
— Струсила! — гордо отвечала Людмила Николаевна, — на Волге родилась, да струсить…
— Дитя ещё малое, неразумное, — заметил лоцман, — ни ему страху, ни ему заботы… Много ли ещё она смыслит?..
— Читает уж, — вступилась мать.
— Ну, иди! Иди!.. — строго сказал капитан, — бурю не переждёшь.
Людмила Николаевна ближе подошла к капитану и прижалась к нему. В этом движении чувствовалась любовь, доверчивость… Чувствовалось, что в этом человеке всё — и счастье, и гордость, и надежда молодой женщины.
— Милая ты, — тихо сказал капитан, поддаваясь кроткой ласке. — Добра у меня баба, Трофимыч! — прибавил он.
