Из туманной дали прошлого часто встаёт передо мной милый образ старого лоцмана Макарова. Я люблю вспоминать его особенно в те минуты, когда на душе у меня тяжело, когда жизнь представляется мне лиходейкою-мачехой. Вспомню его, этого угрюмого, неуклюжего «речного» волка с детской, незлобивой душой, с философским взглядом на вещи, и мне становится легче. Также действует на душу и величавая Волга…
Как сейчас помню: стоит он у штурвала с надвинутой на густые брови фуражкой, красноносый, с чертами лица точно вырубленными топором. На нём высокие валенки, тёмная куртка сверх рубахи, подвязанной пояском; умные, проницательные глаза его спокойно устремлены в даль на фарватер, который он знает, конечно, много лучше, чем свою собственную избу. Штурвал от прикосновения его грубой, мускулистой руки как будто сам делается одушевлённым существом, и колесо точно само знает, когда и в какую сторону ему надо повернуться.
Какова бы ни была погода — Макарову всё равно. «Словно больно нынче парит, — замечает он равнодушно, — видно, быть дождю»… «Сиверка задула — зайчики побежали», — также бесстрастно говорит он и, наклонившись, старается закурить сигару, которую я только что подарил ему. Он большой охотник до сигар.
Тёмная, тёмная ночь. Ничего не видно, кроме неясных очертаний берега, близ которого мы идём. Мрачные тяжёлые тучи нависли, и из них падают редкие капли холодного дождя. Макаров не курит: отблеск зажигаемой спички на несколько секунд может ослабить его зрение, а теперь это не годится… — «„Мономах“ идёт, — замечает как бы про себя Макаров… — Три гусяны зачалил…»
— Где?
— А вот два огня на мачте… налево-то… Не видишь? Полевее вон этого куста…
Ни огня, ни, тем более, куста не видно; всё покрыто мраком, который точно разлился над всей окрестностью… Вдали раздаётся сигнальный свисток — резкий, неожиданный.
— Махни-ка ему влево, — приказывает Макаров штурвальному.
Проходит две, три минуты: и действительно, при некотором усилии зрения, даже непривычному глазу можно уже различить мачтовые огни парохода и гусян: они, точно звёздочки при облачном небе, мелькают во мгле. «Средний ход», — командует командир. «Зря, — бормочет себе под нос Макаров, — гусяны-то без мала порожние: не захлещешь валом… Давай полный», — замечает он опять-таки почти про себя, так как знает, что капитан, блюдя свой авторитет, не отменит команды… «Этак и в три часа до Шиловой не дошлёпаешь», — ворчит Макаров.
Ночь светлая, лунная. Звёздочки точно совестятся светить при ясном месяце и скромно мигают в выси. Тёплый южный ветер рябит реку. С лугов, от разбросанных по ним костров, несутся песни; покос в самом разгаре. Пахнет свежескошенным сеном. На пароходе покой и тишина, только на верхней палубе на диванчике перед рубкой первого класса сидит молодая парочка и разговаривает вполголоса. По той настойчивости, с которой эта парочка всё время старалась уединиться, можно заключить, что это влюблённые. «Она» закуталась в широкий платок, «он» то и дело подносит к своим губам её ручку… Оба молоды… Обоим хорошо… Манит будущее. Навевает грёзы о счастье тёплая ночь…
Пусть впереди всё обманом окажется!
Пользуйтесь счастьем и страстью, не думая:
Праздником жизнь пусть вам долее кажется
И не страшит её тайна угрюмая…
Раздаются два коротких свистка… «Есть!» — отвечает вахтенный, сидевший на носу и мурлыкавший, чтобы не заснуть, какую-то унылую песню. Пароход подходит к Казнинскому перекату, который команда называет просто «Казнью». Случается часами работать на нём, не покладая рук и не смыкая глаз.
— Семь… Семь… Семь с половин-ай… — кричит намётчик, — Под табак… Семь с половин-ай… Шесть…
— Средний ход! — командует капитан.
— Пять с половин-ай!.. Пять…
— Тихий ход… Прибавь до полного! — раздаётся команда.
Пароход входит на перекат, «везя за собой воду»… С «валом» иногда удаётся продраться через «шалыги», и поэтому сразу даётся полный ход.
На вахте стоит лоцман Данилов, пожилой, коренастый человек с длинной седеющей бородой. Макарова нет: он «отвахтил» к полуночи и теперь, вероятно, спит.
— Четыре с половин-ай, — доносится с носу.
— Шесты готовь! — кричит капитан в рупор.
Пароход с полного хода врезывается в песочную шалыгу и останавливается.
— Стоп! Назад — полный ход! — командует капитан.
— Стоит, — возвещает намётчик.
— Шесты в левой!.. Стоп… Вперёд.
Не тут-то было…
— Валится вправо, — кричит намётчик, погружая намётку…
— Прибавь… Стоп…
— Придётся якорь завозить, — заявляет о грустной необходимости Данилов.
— Слишком влево держал, — сердится капитан, — говорил я: держи правей.
— Кто ж его знал, — оправдывается Данилов, — всегда тут был ход; наверно буксирный наметал песку…
— Бакен не на месте, — вдруг раздаётся голос Макарова, очутившегося у штурвальной рубки, — зря поставлен; в прошлый рейс чуточку левее стоял… вот и ошибка вышла.
— Ты чего же не спишь, Макаров? — спрашивает капитан.
— Чего не сплю? Не спится… — флегматично объясняет Макаров.
— Ступай, спи, старик! Без тебя управимся.
— Одно дело…
Макаров исчезает так же неожиданно, как и явился.
— Не ляжет, — высказывает предположение капитан. — Надо якорь завозить, — добавляет он и берёт рупор.
