В 70-е годы XIX века в России возникла моментально набравшая популярность легенда о некой авантюристке по имени Сонька Золотая Ручка. Истории ее головокружительных приключений заполняли столичные и провинциальные газеты, были темой многочисленных рассказов и повестей. О Соньке говорили в народе — чаще всего с восхищением и нескрываемым одобрением ее поступков. О Соньке говорили в купеческой среде — опять же с восхищением и с некоторой тревогой. О Соньке говорили и в аристократических кругах — с удивлением и раздражением. У одних ее личность вызывала восторг, у других — страх. Одни считали Соньку едва ли ни «проводником» справедливости, русским «Робин Гудом в юбке», другие сетовали на катастрофическое падение нравов, из-за которых невозможно было доверять даже хрупкой беззащитной женщине.
Рассказы о криминальных «подвигах» Соньки будоражили и развлекали общественность — как сейчас будоражат сообщения о раскрытии хитроумного преступления и развлекают детективные романы. Эта женщина стала не просто популярной у газетчиков и читающей публики фигурой. Она стала настоящим социальным явлением, свидетельством подступающей эмансипации. Все, кто восхищался поступками Соньки, выделяли ее личностные качества — волю, силу характера, жесткость. И вместе с тем — сентиментальность, доброту к несчастным и слабым, способность к состраданию.
Как все это уживалось в Соньке Золотой Ручке? Ответ будет неожиданным — никак. Этой женщины — в том виде, в каком ее представляли современники, — не существовало. Сонька — такой же литературный герой, каким в десятые годы XX века был Арсен Люпен, «интеллигентный грабитель», «благородный разбойник», придуманный французским писателем Морисом Лебланом. Отличие состоит лишь в том, что у Соньки был реальный прототип. Или даже несколько прототипов. Кто именно — мы и попытаемся разобраться.
Реальная Сонька — Софья Ивановна (Шейндля-Сура Лейбовна) Соломониак-Блювштейн-Штендель — была лишь одной из знаменитых воровок, носивших легендарную кличку Золотая Ручка. Но, несомненно, именно ее криминальная деятельность и легла в основу бытующих вокруг образа Золотой Ручки мифов. Другим прототипом стала Ольга фон Штейн, о которой известно гораздо меньше, чем о Софье Блювштейн. Проделки одной часто приписывали другой, и наоборот. В результате легенды переплелись в причудливый клубок из правды и вымысла. Были и другие носительницы воровской клички Золотая Ручка. Всеобщая известность Софьи Блювштейн вызвала горячий интерес не только среди российских обывателей, но и у представителей криминальной среды. Образ Соньки часто эксплуатировался в воровском сообществе. Многочисленные Золотые Ручки возникали и в советские времена. Этим «титулом» именовались «воровки в законе», держательницы притонов, бесстрашные авантюристки, налетчицы, организаторши банд. Со временем «Золотая Ручка» превратилось в имя нарицательное, означавшее особый статус в воровском мире — статус профессионалки высшего класса, обладавшей беспредельными способностями и беспредельной же властью.
Но начиналось все с газетных репортажей о грабежах и хитрых комбинациях отважной и неуловимой Соньки. Эти заметки в полосе криминальных новостей, на которые обычно мало кто обращал внимание, постепенно стали едва ли ни основным содержанием популярных газет. Читатели покупали свежую газету, быстро просматривали содержание и сосредотачивались на пятой или шестой полосе, на которой размещалась криминальная хроника.
Почему так происходило? В чем причина интереса российской публики к рассказам о громких преступлениях? Вопрос можно поставить и шире — в чем причина криминализации русской городской культуры? Почему в советские годы на «фене» — воровском редуцированном языке — стала говорить российская интеллигенция? Почему в нашем современном языке бытуют такие словечки, как «капуста», «зелень», «бандерша», явно позаимствованные из воровского сленга? А слов-то этих немало — гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.
Дело в самом устройстве российского государства. В том невероятном на взгляд европейца давлении, оказываемом государством на россиян. И речь даже не о крепостном праве, из-за которого простые жители сел и деревень не имели элементарных гражданских прав. Этих прав были лишены и представители сословий — разночинцы, городская интеллигенция, даже дворяне. Никто, к примеру, не мог покидать место постоянного проживания без разрешения властей (прописка придумана не советскими властями, она в России существовала всегда). Свободное перемещение по территории империи считалось преступлением бродяжничеством. А наказывалось бродяжничество очень жестоко — каторгой.
Стоит лишь задуматься над «Путешествием из Петербурга в Москву» Александра Николаевича Радищева. Поездка из одной столицы России в другую стала для Радищева целым событием, моментом переосмысления существовавших в то время (1790 год) порядков. А это означает, что подобные поездки были в то время чрезвычайной редкостью. И, надо полагать, не только из-за отсутствия дорог, но и по причине сложной системы разрешений и уведомлений начальства о намерениях того или иного подданного совершить дальнюю поездку. К своим деревням были прикреплены не только крестьяне, но и владельцы имений, обладавшие значительной, но все же ограниченной властью.
