В начале семидесятых годов прошлого века малоизвестный писатель С. приехал в небольшой подмосковный дом творчества.
Стояла поздняя весна, было свежо, но приятно, писатель почти не устал в электричке и, увидев издали светложелтую двухэтажную дачу, затененную редкой лиственничной дымкой, с радостью подумал: «Мне здесь будет хорошо».
Из кухни вышла приветливая подавальщица и, не спросив путевки, проводила писателя в его комнату на втором этаже, помогла донести нетяжелый чемодан.
Комната была маленькая, но милая, беленькая, с узкой жесткой кроватью, чопорно застеленной белым тканевым покрывалом. В подслеповатом зеркале платяного шкафа высокий писатель видел только свои живот и грудь.
Подавальщица ласково пожелала гостю:
— Хорошо отдыхать вам, — и тихонько закрыла за собой дверь.
Последние ее слова слегка задели писателя, так как он приехал сюда работать. Но для обслуживающего персонала, подумал он, обитатели этого дома все равно всегда будут отдыхающими, сколько бы они ни работали, — и утешился.
Писатель С. был стар и совершенно одинок. Как и почему остался он к старости один, он не очень понимал и сам. Женщины смолоду относились к нему благожелательно, их прошло через его жизнь несколько — обо всех он вспоминал с умиленной, нетягостной грустью, и с последней рад был бы жить и жить. Но она, будучи уже сильно за сорок, соскучилась и ушла от него. Другая, первая жена, которую писатель совсем забыл, жила с ним в период его краткой и нешумной известности. Она и после развода сохранила его фамилию, и некоторые, не знавшие, что он еще жив, считали ее его вдовой. Лет десять назад она дала о себе знать — писатель посылал тогда рассказ на конкурс в молодежную газету и получил поощрительную премию. Она написала ему из Ленинграда, поздравляла с успехом, расспрашивала, намекала, что приятно было бы повидаться. Он обрадовался ее письму, откликнулся на зов, снял с книжки предназначенные на лето небогатые рубли и поехал в Ленинград.
Но поездка не удалась. Женщина ожидала, что он остановится в гостинице, у него же не было ни денег, ни связей и знакомств, чтобы организовать гостиничный номер. Две ночи он проспал на раскладном кресле в комнате, где спали двое молодых племянников хозяйки, два дня прилагал все усилия, чтобы быть беззаботным, оживленным и любезным. Потом произошло объяснение, и он понял, что он не тот, за кого его здесь принимали. Он не был ни богат, ни известен, беззаботность и оживление давались ему с трудом, а любезность по необходимости ограничивалась приглашением в Эрмитаж и чашкой кофе с пирожным в кафе-автомате на Невском. Племянники, великовозрастные школьники, сразу угадали в нем не слишком желанного, пренебрегаемого взрослыми гостя и обращались с ним с унизительной фамильярностью, приставали с расспросами о тяготах писательского труда, о величине гонораров, выспрашивали названия его книг. Он отвечал, надеясь заинтриговать и внушить уважение, пускался в описание творческого процесса, волновался, краснел и бледнел — тогда они сконфуженно фыркали и старались убраться подальше.
На третий день писателю стало совсем тяжело, и он уехал. Женщина не пошла провожать его на вокзал, но, когда он целовал ей на прощание руку, сказала примирительно:
— Все же хорошо, что повидались. Когда-нибудь, если здоровье позволит, я тоже навещу вас в Москве.
И он уехал без обиды, со слабой надеждой, что она и впрямь приедет к нему.
С тех пор прошли годы, писатель давно не ждал ее и снова забыл. Ему было неплохо и так, одному, с утренним кофе, с ежедневным хождением в домовую кухню, где он покупал морковные котлеты, гречневую кашу и жареную треску, со старым Ремингтоном на столе, с мелодичным перезвоном бессонного «Маяка» по радио, с шумными писательскими собраниями, на которые его, впрочем, приглашали нечасто и где подолгу и с жаром толковали о каких-то далеких и наверняка не существенных для него делах.
Существенными же были две вещи: работать — и жить, то есть не умереть. Очень долгое время — все зрелые свои годы и даже начало старости — писатель думал, что живет для того, чтобы писать. Конечно, у него были сомнения относительно своего призвания, относительно того, в самом ли деле есть у него эта странная способность создавать нечто из ничего, строить некую условную жизнь из слов, зачатых у него в голове. За сомнениями этими изредка маячила грустная догадка, но писатель никогда, за исключением самой ранней молодости, ничего, кроме писания, не делал, да и был убежден, что многое можно возместить искренним желанием и трудолюбием. И он продолжал жить для того, чтобы писать, хотя это не приносило ему славы и давало очень мало денег. Но в последнее время все вдруг изменило свои места, и теперь он работал, то есть писал, для того, чтобы жить. Сначала это открытие неприятно сдавило ему сердце, но потом и оно примелькалось, потеряло важность и забылось. Он писал и не умирал, это было главное.
* * *
Писатель С. взглянул на часы — до ужина оставалось сорок минут. Можно было не спеша осмотреться, разложить вещи, протереть тройным одеколоном руки, переодеться.
