Смерть в доме творчества - [5]

Сказал так и замолчал. Писателю очень хотелось угадать, о чем речь, и ответить впопад.

— От нашего национального… тут не отделаться?

Юноша засмеялся. Писатель разглядел, что он не так уж молод. Когда он смеялся, вокруг глаз уже собирались устойчивые складки, да и в манерах была странная смесь вызывающе-мальчишеского — и усталого, бесстрастного, даже как бы отжившего.

— Какое же это наше национальное качество, подхалимство, что ли? Трусость?

— Да и ваше, — все еще улыбаясь, ответил молодой человек, — конечно, и ваше. А наше еще больше.

— Ваше? Чье это — ваше?

— Наше, я имею в виду еврейское.

— А вы, значит… — сказал писатель и растерялся, и сам не знал, почему растерялся.

Еврейская принадлежность молодого человека сама по себе мало его трогала. Но то, что тот так громко и с намерением об этом заявил, было чрезвычайно некстати, требовало внимания, отвлекало весь разговор в сторону, совершенно писателю не интересную. И смущение писателя лишь подчеркивало и преувеличивало значение этого неинтересного факта.

— А я — значит, — удовлетворенно усмехнулся молодой человек.

Писателю очень не хотелось развивать эту тему. Однако он понимал, что оставить эту тему, отнестись к ней легко никак нельзя, особенно, если хотеть продолжать знакомство с молодым человеком. Если бы знать, как об этом говорить, то даже и это заявление о еврействе могло бы послужить некоей более интимной основой для дальнейшей беседы. Но С. просто совсем не знал, что сказать.

Отношение у него к этому предмету было — растерянность это доказывала, но личного мнения и опыта — никакого. Он как-то и евреев лично в своей жизни знал не много, разве что в молодости, хотя их всегда было кругом в достатке. Те же, которых он знал, еврейство свое не то чтобы скрывали — скрыть это, полагал писатель, невозможно — но говорить об этом в порядочном обществе было не принято, а писатель всегда был скрупулезно порядочным человеком. Один еврей, как он теперь припомнил, жил когда-то, очень давно, в той же квартире, что и писатель. Тот еврей был какой-то запуганный и говорил с акцентом из еврейских анекдотов. Этот же был совсем другой — запуганности в нем и следа не было заметно, а по-русски говорил так, что дай бог любому русаку.

Писатель поймал себя на том, что уже начал выискивать во внешности молодого человека экзотические черты, и уже нашел их — необычная прозрачность светлых глаз и подвижность четко обрисованных губ, и даже его отменный русский язык показался вдруг удивительным, словно говорил не живой человек, а обученная машина, и это было какое-то странное, не вполне человеческое достижение. Писатель все это с недоумением и неудовольствием отметил, сделал усилие, чтобы отбросить, укорил себя за разборчивость, что ли, чрезмерную — хотел ведь общаться с людьми, ну, и общайся, с кем повезло — и сказал, что думал:

— Меня, правду сказать, другие вещи про вас больше интересуют.

— Что, например? — спросил молодой человек вежливо, но опять безразлично.

— Ах, многое — что вы пишете, о чем думаете, чего хотите, кого любите…

— Почему же вас все это именно про меня так интересует? — спросил молодой человек еще вежливее, и уже безо всякого приглашения к обмену словами.

Писатель хотел сказать — потому что я стар и одинок, и мне холодно и скучно, и хочется погреться хоть недолго, хоть у чужого огня, а именно про тебя, потому что ты молод, хорош собой и наверняка неглуп, да и просто потому, что ты сидел тут один, и смотрел на меня, и позволил мне с тобой заговорить. Но у него не хватило духу придерживаться этой новой для него, нелицемерной манеры, и он ответил трусливым вздором:

— Ну как же, ха-ха, должны же мы, старики, знакомиться с молодым поколением… изучать, чем оно дышит…

— Воздухом, — грубо сказал молодой человек.

Писатель с разбегу пробормотал еще:

— …к чему стремится… — но тут же встал и, чувствуя, что сейчас брызнут слезы, и испытывая резь в отвыкших от слез глазах, поспешно вышел в открытую дверь.

У себя в комнате он сразу лег, не раздеваясь, на белое покрывало и положил носовой платок на все еще болевшие, но так и не увлажнившиеся глаза.

Весь этот маленький эпизод был, конечно, чистым недоразумением. С. был слишком назойлив в своем желании познакомиться, назойлив и неуклюж. Последняя его фраза была нелепа и бессмысленна, и молодой человек, с его прямолинейностью, ничего иного и не мог ответить. Просилась, правда, иная, небольшая, но настойчивая мысль: будучи тем, что он есть, молодому человеку вряд ли стоило держаться так высокомерно, так резко отвергать дружелюбие, чье бы оно ни было, — но писатель не позволил себе эту мысль додумать, встал и начал раздеваться.

* * *

Спал С. на новом месте плохо, но он и не ожидал ничего иного. В перерывах между короткими кусками сна он лежал на своей узкой кровати, почти ни о чем не думая и терпеливо дожидаясь сперва рассвета, а потом половины седьмого утра, когда он заранее дал себе разрешение встать. Завтракать здесь начинали поздно, в половине девятого, и провести два часа в непривычном месте, без мелких домашних занятий, было не так-то просто. Работать, т. е. писать, писатель привык позже, часов с одиннадцати, подметя комнату, сходив в киоск за газетой, в булочную и в домовую кухню. Здесь ни подметать, ни идти в магазин было не нужно, и писатель решил просто погулять, осмотреть окрестности.