Старая изъезженная дорога петляла по снежной равнине, взбиралась на холмы, скатывалась в овраги, вилась и бежала серой нескончаемой лентой.
Юркий вездеход газик терял скорость и вновь набирал ее. Ныряя в сыпучий снег и подпрыгивая на вылизанных ветром ледяных ухабах, он упрямо пробивался вперед.
Небольшой перелесок сузил горизонты. Могучие прямоствольные ели обступили колею, взбугрили ее пробивающимися из-под снега корневищами. Шофер неистово крутанул баранку и чертыхнулся.
— Пропади она пропадом! Всю жизнь — то пень, то колода.
Андрей улыбнулся. Он не замечал ни рытвин, ни колдобин, ни хлесткого ветра, который пробивался в щели брезента. За окном кабины медленно проплывали посеребренные изморозью деревья. Они стояли не шелохнувшись, не пытаясь сбросить груз снега со своих ветвей.
— Красота, — сказал Андрей, вглядываясь в белый простор и хороводившие по нему зеленые перелески.
— Лучше не придумаешь. — Шофер пустил машину в пологий, исполосованный колесами объезд.
Дорога весело взбежала на белый ослепительный увал. Подобно спущенной пружине, вырвалась она далеко вперед и, все более сужаясь, превращалась в едва заметную нить.
Где-то, километров за сто пятьдесят отсюда, жил своей жизнью Лесоозерск — новый город, центр лесной промышленности. А дальше? За всю жизнь не исколесить дорог, которые бежали до самых границ русской земли. И эта — тоже, наверное, теряла свой след где-нибудь у Ледовитого океана.
В низине показалось большое село. От укутанных снегом изб тянулись к небу белые дымки.
Деревня Холмы — мелькнуло на табличке. У сельмага, на вросшем в сугроб столбе, светлел металлический репродуктор. Голос Жизнёвой донесся до слуха Андрея. Донесся и исчез так же внезапно, как ворвался в машину. Он смешался с посвистом ветра и остался где-то позади, но Андрей безошибочно узнал его.
Ни в один из своих приездов в радиокомитет ему не пришлось увидеть старшего диктора Татьяну Васильевну Жизнёву, но всякий раз, когда звучал ее голос, он явственно представлял себе Иринку. Вот и теперь вспомнилась она, бледная и задумчивая, ее зеленые влажные глаза и спиральки золотистых волос у висков. Вспомнились осенняя ночь, последняя перед ее отъездом в Москву, — черные от сырости тротуары, невидимая пыль дождя, чуть слышно шуршащие слова: «Что ты, что ты! Мне тепло, надень сам. Слышишь?» Это слово она произносила немного шепелявя, мягко, но настойчиво, и, подняв руку, не давала накинуть на себя плащ...
Порывистый ветер налетел на машину, засвистел в щелях, и отчетливо послышался вопрос Иринки. В звуке ветра почудилось мягкое: «Слышишь?» Она любила вставлять его в речь. И еще любила слово «правда».
«Надень, ну надень! Мне не холодно, правда...»
Расставание с Иринкой вызвало горечь, которая растворялась временами в суматохе радиокорреспондентских буден. Прошла зима, промелькнуло короткое уральское лето, и снова забарабанили осенние дожди. В душе что-то повернулось, стало неспокойно — Андрей впервые почувствовал себя одиноким.
Вот тогда-то и примчался он в Москву. Из мутного неба сыпал мокрый снег, он таял в воздухе, обжигал холодными каплями лицо. Мать Иринки узнала, обрадовалась и удивилась: разве не известно ему, что Ирина вышла замуж? Да, да, за любимого профессора...
Далеко ушло то время, а память об Иринке осталась. Не мог он забыть ни ее голоса, ни улыбки тихой, затаенной в уголках губ, ни восторженного выражения глаз. Восторженного, когда играла Грига или Шопена.
Всегда свежи в памяти воспоминания о днях первой любви. Они наплывают, подобно сновидениям, и с годами не перестают быть по-юношески чистыми и радостными... «Но что было, то прошло, — каждый раз успокаивал себя Андрей, когда какая-нибудь вешка жизни напоминала ему об Ирине. — Старого не воротишь, и жизнь от этого не перестала быть стремительной и прекрасной. Наверное, не перестала...»
Внезапная остановка бросила Андрея на ветровое стекло. Машина на всем ходу повернулась и встала поперек дороги. Дрожа кузовом, она беспомощно буксовала в глубоком снегу.
— Приехали, — пробурчал водитель и заглушил мотор. От наступившей тишины проснулся звукооператор Юрий Яснов. Он зябко поежился, хотел было снова уткнуться лицом в воротник цигейковой шубы и вдруг спросил:
— Приехали?
— Так точно, ваше сиятельство, — пошутил Андрей. — Прошу на выход! — И первым выпрыгнул в глубокий снег.
В лицо ударил колючий ветер. Он взвихривал снежную пыль, неистово закручивал ее и нес в поле.
Шофер присел на корточки. Заглянув под кузов, он разразился злой бранью в адрес машины, севшей на брюхо, проклятущих дорог и начальства, которое посылает в рейс в этакую непогодь. Отведя душу и смирясь с обстановкой, он, видимо, не впервые произнес:
— Еще Пушкин говорил, что в России триста лет не будет хороших дорог!
— Пушкин не знал, что вырастут такие орлы! — весело отозвался Андрей и хлопнул Яснова по плечу, едва не свалив его в снег.
— Давай лопаты! Не видишь, человек замерзает! А ну, веселей! — скомандовал он уже Яснову, и они принялись разгребать снег.
Через несколько минут, глотая зябкий воздух, шофер одобрительно крикнул: «Хорош!» и полез в кабину, Андрей и Яснов налегли на радиатор.
