Араминте едва сровнялось десять зим, когда отец привел в дом новую жену. Откровенно говоря, это событие не столько огорчило или испугало, сколько насторожило ее: своей родной матери. Умершей при родах, она не знала, и росла как дикий цветок, имея весьма смутное представление о женской ласке, внимания и прочих вещах, столь естественных для любого нормального ребенка. Отец ее Ишум. Занимавший очень высокое положение в Бельверусе, хотя и не отказывал ни в чем единственной дочери, но и о ее существовании вспоминал крайне редко. препоручив Араминту заботам бесчисленных и часто сменявших друг друга нянек, которые не знали никакого сладу со своенравной, капризной, некрасивой девочкой, единственной страстью в жизни коей, сколько она себя помнила, были собаки и лошади.
Араминте лично принадлежала целая свора огромных и злобных псов, которые, правда, души не чаяли в юной хозяйке, зато были способны мгновенно вцепиться в глотку любому, кто, по их мнению, мог хотя бы помыслить причинить ей малейший вред, равно как и самые норовистые лошади из отцовской конюшни в присутствии Араминты делались если не образцом смирения и покорности, то, во всяком случае, никогда не выказывали ей своего недоброжелательства.
Что касается людей, с ними Араминта общего языка найти не могла настолько, что даже слуги между собой, с оглядкой и шепотом, разумеется, называли ее дурочкой и глухонемой, ибо Минта терпеть не могла болтовни и на прямые вопросы отвечала каким-то мычанием, не размыкая губ. Вовсе, впрочем, не потому, будто она в самом деле не умела говорить или была косноязычной — просто не любила общаться, предпочитая одиночество или же компанию все тех же лошадей и собак. Все попытки обучить ее простейшим навыкам письма и чтения оканчивались неудачей, и всех денег Ишума не могло бы хватить на то, чтобы заставить дочь постигать науки.
В конце концов, он просто махнул на Араминту рукой, убедившись в бесполезности своих усилий, предоставил ей полную свободу и оставил в покое, смирившись с необъяснимой и непроходимой тупостью своего чада. Араминта только порадовалась такому обороту событий. Учителя, докучавшие ей, были изгнаны из дома, как она надеялась, навсегда, и больше никто не мешал юной бунтарке проводить на конюшне столько времени, сколько ей хотелось. Она насквозь пропиталась милыми ее сердцу запахами конского пота и навоза, ее грубые от тяжелой работы и крупные от природы руки меньше всего напоминали холеные кисти равных ей по возрасту и положению богатых молодых девушек из знатных семейств, а нрав оставался по-прежнему странным и диким.
Внешне Минта отнюдь не казалась хорошенькой. Высокая, нескладная, резкая, с удлиненным лицом в обрамлении непокорных черных спиралей волос, жестких, как проволока, слишком широко расставленными темно-синими глазами и, опять же слишком, полными, словно вывернутыми, губами — если бы кто-то и назвал ее красивой, то пришлось бы признать, что такой человек обладает несколько странным вкусом и представлениями о привлекательности. Она не была похожа ни на отца, ни на покойную мать, с портретом коей, сохранившимся в доме, украдкой сравнивала себя, ни внешне, ни по натуре, что удивляло как саму Араминту, так и Ишума, седовласого холеного вельможу с безупречными манерами. Иного объяснения очевидному, кроме того, что его дочь ненормальная, и в ее жилах кипит кровь неведомых ему предков умершей жены (собственное родословие Ишум знал наизусть до двенадцатого колена), он не находил.
В доме казначея, благо он отнюдь не являлся евнухом, перебывало немало женщин, но ни с одной из них, как бы ни были они знатны и красивы, он после смерти первой жены так и не связал свою жизнь. До появления Гларии, которая буквально покорила его. Араминта, разумеется, понятия не имела о причинах, побудивших ее отца совершить столь невероятный поступок и после стольких лет связать себя узами брака, зато ожидала, что чужая женщина, появившаяся в доме на правах ее мачехи, немедленно примется за ее воспитание, и заранее с неизъяснимым злорадством предвкушала фиаско, которое потерпит эта самозванка в своих благих начинаниях, готовясь дать решительный отпор любым попыткам ограничить ее честно завоеванную свободу. Ничего подобного, однако, не произошло. Но появление Гларии сопровождалось таким количеством потрясений и неожиданных происшествий, что у Минты голова пошла кругом — и, признаться, не у нее одной.
Как уже упоминалось, девочка росла немногословной и замкнутой, но отнюдь не глухой. Слушать и впитывать услышанное, извлекая массу сведений из пересудов слуг или гостей, Араминта умела отлично, равно как и принимать к сведению, делая в дальнейшем собственные выводы из всего, что удавалось узнать. Это касалось и Гларии. Что ни говори, подобных красавиц Минта еще не видывала. Нежная и прекрасная, драгоценная, как редкий цветок кактуса, расцветающий на рассвете в песках пустыни, пропорционально сложенная, легкая и стройная в своем черном платье, и с оливковыми глазами, заглянув в которые, можно было, казалось, найти саму тайну жизни, столько печали и терпения было в их глубинах…
