В благодарность Джорджу Николсону и Грейгу Вилдену.
Покажи мне героя, и я напишу тебе о нем трагедию.
Френсис Скотт Фитцджеральд.
Меня зовут Френсис Джозеф Кассавант. Я только что вернулся во Френчтаун, что в Монумент-Сити. Война закончена, а у меня совсем нет лица.
О, у меня есть глаза, которыми я вижу, и барабанные перепонки, которыми слышу, но нет ушей, чтобы о них говорить, а лишь частицы отвисшей плоти. И это прекрасно, как говорит доктор Абремс, потому что главное — это видеть и слышать, а красота — это не столь важно. Он, конечно же, шутил и всегда старался рассмешить меня.
Но что меня беспокоит, так это мой нос, или даже его отсутствие. Мои ноздри — словно две маленькие пещеры. Их иногда закладывает, и приходится дышать ртом, что сушит горло, и из-за этого становится трудно глотать. Я также охрип и начал сильно кашлять. У меня нет зубов, но челюсть цела и десна на месте, что позволяет носить зубные протезы. Однако за последние несколько недель десна начали съеживаться, и зубные протезы разболтались и, когда мне нужно говорить, они щелкают и скользят в полости рта.
У меня совсем нет бровей. Вместо них местами попадаются редкие волосики. Щеки есть. Что-то вроде того. Я имею в виду кожу, которая формирует щеки. Ее откуда-то пересадили, кажется, с ягодиц. И все время что-то жалит, если я касаюсь чего-нибудь своими щеками, задевая проросшую на них щетину. Доктор Абремс говорит, что со временем вся кожа на лице заживет, и появятся щеки, они станут гладкими как попка у младенца — так он это и произнес. «Но какое-то время», — сказал он. — «Не следует ожидать, что кто-нибудь пригласит тебя на танец. С девушками лучше знакомиться где-нибудь в столовой».
Пожалуйста, не поймите его неправильно. У него излишек чувства юмора, которым изо всех сил он пытался поделиться им со мной, и я попробовал только этим воспользоваться, но без особого успеха.
* * *
На мне белый шелковый шарф, который закрывает нижнюю часть лица. Такие были у летчиков времен Первой Мировой. Они парили на бипланах над полями сражений Европы. Мне нравится мысль, что шарф развевается у меня за спиной, как и у кого-нибудь из тех пилотов следом за самолетом, когда иду по улице, но мне кажется, что этого не происходит.
На моей голове кепка «Ред-Сокс». Она сдвинута на лоб, чтобы тень от козырька ложилась на незакрытую часть моего лица. Я иду, склонив голову, словно потерял деньги, и ищу их где-то на тротуаре. На том месте, где раньше был нос, прикреплен бандаж. Он держится за затылок тонкой ленточкой.
И тут, конечно же, возникают проблемы.
Мой нос, или, можно сказать, «пещеры» закладывает, зачем далеко ходить не надо. Не знаю, когда и как это происходит, врачи ничем это не объясняют — я, словно простужен, и это не проходит никогда. Бандаж все время намокает, и я постоянно вынужден его менять, с трудом скрепляя английской булавкой ленточки у себя за затылком.
На мне моя старая потертая армейская куртка.
Я плотно укутываю свое лицо и тело, хотя и не знаю, что буду делать, когда наступит лето, и станет тепло. И переживаю об этом прямо сейчас, во время холодного, дождливого марта, если еще сумею задержаться здесь до лета.
Так или иначе, вы поняли, как я выгляжу, когда иду по улице. Все с удивлением смотрят на меня и быстро отворачиваются или, заметив издалека, просто переходят улицу.
Я их ни в чем не виню.
* * *
У меня достаточно денег. Я получил все свое довольствие, уволившись с Форта Дельта. Все, что накопилось за время, проведенное мною в боях во Франции, а затем в госпитале — во французском, а затем в английском.
Наличность — стодолларовые купюры. Я держу их в бумажнике. Остальное припрятано в походном рюкзаке, который всегда у меня за спиной. Я похож на Нотр-Дамского Горбуна. Мое лицо напоминает водосточную трубу, оно уравновешивает рюкзак, так похожий горб.
Останавливаюсь около трехэтажки госпожи Беландер на Четвертой Стрит. Она сдает в аренду чердак. Спустя какое-то время я нажимаю на кнопку звонка. Наконец, дверь открывается, и на пороге возникает хозяйка. Она с подозрением разглядывает меня, так и не узнав. И это доказывает, что шарф и бандаж не только скрывают уродство, которое когда-то было моим лицом, но и всю мою личность.
После того, как ее маленькие черные глаза осматривают меня с ног до головы, я говорю: «Здравствуйте, миссис Беландер», — что становится еще одной проверкой.
Она не отвечает на мое приветствие, и становится ясно, что она не узнает также и мой голос. Моя гортань, которую доктор Абремс назвал голосовым органом, также была повреждена взрывом, и хотя после этого все еще могу говорить. Мой голос стал намного ниже, и в нем появилась противная хрипотца, словно горло все время воспаленно.
Вспоминаю, как в английском госпитале Энрико Руселли говорил о говорящих деньгах, и я уже почти достал свой бумажник, как она вдруг спрашивает:
— Ветеран?
Я киваю, и ее лицо становится мягче:
— Бедный мальчик.
Я следую за ней наверх по лестнице — все четыре пролета. Синие вены на ее пухлых ногах набухают, словно подкожные черви.
Квартира, которую она сдает в аренду, маленькая и с низкими наклонными потолками. Две комнаты, кухня и спальня. Кровать, которая на самом деле всего лишь раскладушка. Но все выглядит очень опрятно: светлые окна, натертый воском пол, черная печь, сверкающая лакированными кирпичами.
