Стараюсь избегать контакта глазами с теми, кого знаю, например, мясника мистера Молинера — он стоит в дверях своей мясной лавки в запачканном кровью переднике, или миссис Сант-Пьер — она неодобрительно хмурится, проходя мимо его лавки.
Я возвращаюсь на Шестую Стрит, к серой жилой трехэтажке, на втором этаже которой в квартире номер 212 когда-то вместе с родителями жила Николь Ренард, и знаю, что она там больше не живет, что мой визит сюда ничего мне не дает, но снова хочу увидеть ее дом.
Я долго стою на противоположной стороне улицы и смотрю на пустые окна с их белыми занавесками.
Спустя какое-то время на втором этаже в окне появляется детское лицо. Оно словно далекий призрак маленькой Николь. Я улыбаюсь ей, и она отходит от окна, словно это сама Николь исчезает из этих мест, или этот ребенок всего лишь мимолетное видение?
Перехожу улицу и поднимаюсь по ступенькам на веранду первого этажа, чтобы рассмотреть таблички на дверках черных почтовых ящиков. Ленгвин, Морисет, Той-Ригни. Табличка с фамилией Морисет сверкает свежей полировкой и занимает место той, на которой раньше было написано: «Ренард». И вижу последнее доказательство тому, что Николь здесь больше не живет.
«Я не знаю, куда исчезли Ренарды. Они среди ночи собрались и уехали — без предупреждения».
Мне это сказал Норман Рочел, когда мы остановились на ночь в деревне недалеко от Руён. Его подразделение двигалось через деревню, которую мы тогда заняли. Мы увидели друг друга через улицу. Он был старше меня на три года, но мы оба раньше учились в школе Прихода Святого Джуда, и говорили о Сестре Перпетуа в шестом классе, печально известной своими дисциплинарными наказаниями. «Раскрой ладонь», — при малейшей провинности приказывала она, и указка опускалась на твою руку почти механически.
Мы с Норманом обменялись. Я отдал ему свою порцию «Честерфилда», который все равно не курил, а он отдал мне военное издание романа «Великий Гетсби». Я о нем слышал и очень хотел прочитать. Сидя в нескольких шагах от разбомбленной свинофермы, мы продолжали вспоминать о былых днях во Френчтауне, все подливая себе в кружки красного вина, словно герои одного из романов Хемингуэя.
Сумерки смягчили рваные края разрушенных зданий, а вино ослабило мою бдительность, и я набрался храбрости, чтобы спросить его:
— Ты что-нибудь слышал о Ренардах? — почти боясь произнести ее фамилию.
— Николь! — чуть не подпрыгнул он, а затем: — Ты дружил с ней когда-то, не так ли?
Услышав ее имя, громко прозвучавшее в вечернем воздухе чужой страны, я не был способен произнести что-либо еще.
— Да, она была моей, — наконец сказал я, внезапно погрузившись в воспоминания: соприкосновение наших губ, ее рука у меня на плече, когда мы шли по Механик-Стрит, одеколон, словно весенние цветы, лепестки которых всегда цеплялись за ее платье.
Он потянул сигарету, а затем через рот и ноздри выпустил дым и рассказал мне о внезапном отъезде их семьи из Френчтауна и о многом другом:
— О ней ходили всякие слухи, Френсис. Она начала оставаться дома, не выходила на улицу, разве только на утреннюю мессу в полшестого — для монашек, на эту мессу мало кто еще приходил. Она была, словно… — он дирижировал сигаретой, пытаясь найти подходящее слово. — …отшельница. И она уехала со всей своей семьей. Они оставили Френчтаун, никому ничего не сказав, — он взглянул на меня с пристальным любопытством. — У тебя от нее нет никаких известий?
— Нет, — ответил я.
Он искоса взглянул на меня, в его глазах оставалось любопытство:
— Тебе где-то пятнадцать, правильно? Как ты попал в армию?
Я рассказал ему, как подделал свидетельство о рождении. Он не спросил — почему, я и не ждал от него вопроса. Каждый хотел попасть на войну, чтобы сражаться с немцами и японцами.
Через некоторое время нас начала валить с ног усталость от сумерек того бесконечного дня. Он возвращался в свое подразделение, уходящее с наступлением ночи. Он повернулся ко мне лицом, и мы, почти шутя и усмехаясь, отсалютовали друг другу, потому что сами для себя мы были не столько солдатами, сколько двумя френчтаунскими подростками, одетыми в униформу.
И тогда я еще никого не убил.
* * *
Я поворачиваюсь, чтобы сойти с крыльца номер 212 на Шестой Стрит. Вдруг входная дверь открывается, чтобы показать мне женщину во влажном переднике и с метлой в руке, она смотрит на меня своими узкими от удивления глазами.
— Вам что-то нужно?
Мне стало интересно, что будет дальше. Если она воспользуется метлой как оружием для самозащиты, то я ее в этом не обвиню. Я не должен забывать о том, как выгляжу среди людей.
— Вы не знаете, куда уехали Ренарды? — я не ожидаю ответа, но надеюсь, что вопрос обеспечивает должное уважение ко мне.
— Что? — спрашивает она, нахмурившись, и еще сильнее сжимает в руке метлу.
Шарф, конечно же, глушит мой голос.
— Семья Ренард, — говорю я, пробуя отчетливей произнести слова. — Где они?
— Уехали, — говорит она, в ее голосе звучат печальные нотки. — Они собрались и уехали.
Она начинает подметать порог, словно пытается смести меня, и как можно дальше.
Ее слова преследуют меня, когда я уже иду по улице: «Они собрались и уехали».
