Крик послышался. Был он тоскливым, как приснившийся гудок паровоза. В светлом ленивом тумане проплыла по сонной реке медленная баржа. Нос ее, потемневший от воды, торчал из густого тумана. Потом и его не стало. А потом пришли какие-то люди и стали учить меня жить.
Они говорили по очереди, долго и нудно, как и полагается старикам, я слушал, а когда они стали хватать мои работы и, тыча мне ими в лицо, называть мои рисунки малеванием, мне стало плохо. Я почувствовал, как внезапно скатилось сердце глубоко вниз, в пропасть темную, и там медленно стало таять. Я глядел на их огрубевшие пальцы, хватавшие рисунки, пальцы, никогда не державшие кисти. Они говорили, что это пачкотня, и опять спокойно ругали меня по очереди.
Я стал рисовать их руки. В них было больше правды, чем в головах у этих людей. Видя, что я рисую их руки, они спрятали их за спину, в карманы, а один — под мышки. И молча, сурово глядели на меня. Они любили меня — мой старый отец, дедушка и старший брат.
Я проснулся от запаха на кухне. Кажется, подгорела яичница.
— Вставай, лентяй, — сказал бодро дедушка. — Скоро десять.
— Что-то сгорело, — сказал я, не открывая глаз.
— Недосмотрел, — сказал дедушка. — Хотел тебе колбасу поджарить…
— Я думал, яичница, — сказал я.
— Нег>( колбаса, — сказал дедушка. — Ну, вставай. Все уже давно ушли на работу…
Все — это отец и брат. Это мужчины, считает дедушка, потому что мужчина должен работать, а они работают. Значит — они мужчины. А я не мужчина, потому что не работаю. И редко зарабатываю.
— Вот и хорошо, — сказал я. — Они ушли на работу. Работа их любит. И они любят работу. У них взаимно. А моя работа очень капризная. Она сегодня меня не любит, и потому я посплю еще…
— Работа, — проворчал дедушка. — Баловство, а не работа.
Дедушке 87 лет, и крепок он, как рельса. Он всю жизнь возился с землей в деревне, сперва у бека работал, потом в колхоз вступил. А четыре года назад, когда умерла мама, он переехал к нам в город. Квартира у нас большая, но дедушке было тесно в ней, он то и дело выходил погулять на бульвар, задыхался в квартире. Руки его тосковали по лопате. Они, когда он сидел на табурете — дед никогда не садился на мягкие кресла и стулья, только на табурет, — его руки, обычно лежали на коленях и напоминали двух больших, послушных, тоскующих псов.
Недавно дедушка пришел под вечер домой необычно веселый, лицо его было ясно, и глаза хитро искрились. Но брат с отцом заперлись в кабинете и работали код очередным каким-то проектом, а я заканчивал свой этюд, был очень увлечен работой и не обратил внимания ка него, когда он вошел в мою комнату— мастерскую. Он посидел некоторое время на принесенном из кухни табурете, потом, видя, что я не обращаю на него внимания, стал ерзать и скрипеть табуретом, и чуть не свалился.
— Ты мне мешаешь, — сухо отчеканил я, чтобы он обиделся и ушел к себе.
Но он не обиделся, а, наоборот, не спрашивая — интересно это мне или нет, выложил мне с гордостью следователя, выкладывающего неожиданно обнаруженную улику, свою новость. Я ахнул и чуть не выронил кисть.
Оказалось, что дедушка помогал землекопам на кладбище копать могилу. И обещался приходить еще. Естественно, те согласились. Еще бы, неплохо ведь перепоручить такое дело за спасибо какому-то старику, которого распирает от избытка здоровья.
— Ты что, дед, рехнулся? — строго спросил я его.
— Сам ты рехнулся, щенок! — прикрикнул он. — Я делом занимался. Понимаешь, делом! Не материю мазал краской. А дело мое богоугодное…
— Ты же, старый грешник, не веришь в бога, — сказал я.
— Ну и не верю. А все равно дело доброе и богу и людям угодное.
— Вот я скажу отцу про твою работу, — спокойно пригрозил я, — тогда посмотрим…
Дедушка чуть растерялся, но воинственного духа не терял.
— А что мне твой отец! Тебе он отец, вот ты его и слушай. А мне он сын. И указывать, как мне поступать, он не имеет права…
— А вот имеет, — сказал я, продолжая писать.
— Не имеет, — сказал дедушка.
— А вот имеет, — сказал я, положив мазок.
— Не имеет, не имеет! — дедушка даже ногой топнул.
В это время вошел отец и удивленно уставился на нас.
— Да, ты не имеешь, — набросился на него дедушка. — Не имеешь права мне указывать!
— Да что с тобой? — растерялся отец. — Я не указываю.
— И я буду, буду копать могилы, — все больше горячился дедушка.
— Копай, копай на здоровье, — замахал руками опешивший отец.
— Могилы, папа, могилы, — с ехидцей напомнил я. — Ты прослушал самое главное.
— Что?! Какие могилы? — изумился отец.
— Прямоугольные, — сказал я. — В которых людей хоронят.
— Постой, попой, погоди! — отец был совсем растерян, но мы с дедушкой быстро ему все втолковали.
Он понял, стал пожимать плечами, словно поеживаясь от холода, и, так пожимая плечами, молча вышел из комнаты.
