Рисую птицу - [2]

— Он ничего не сказал, — сказал дедушка.

— Он сказал, просто ты не расслышал, — сказал я.

— Что же?

— Сумасшедший дом, — сказал я.

— Это про нас, что ли? — спросил дедушка.

— Про нас.

— Ага, — дедушка снова сел на табурет и стал скрипеть им.

— Ты мне мешаешь, — сказал я. — Не скрипи.

Он затих.

Я искоса поглядел на него. Дедушка сидел понурый и был похож на большую усталую птицу.

Через минуту я поймал себя на том, что машинально пишу на своем этюде голубой акварелью печальный профиль дедушки. Над этюдом я работал две недели, заканчивал его, но все время ощущал, что чего-то не хватает на этом солнечном песчаном берегу моря, не хватает чего-то главного.

И теперь, когда, забывшись в моих руках, голубая кисть, перечеркнув этюд, очень точно и взволнованно передала настроение старческого лица, я понял, что в этой работе не хватало моего дедушки. Голубую кисть я заменил фиолетовой, и пока сидел дедушка, я лихорадочно писал его. Получался отличный портрет, он тревожил и радовал меня, и сердце бешено колотилось, будто выскочить просилось на холст.

— Дедушка, — тихо позвал я.

— Что? — тут же спокойно отозвался он.

— Я нарисовал тебя, — сказал я, и голос дрожал. — Посмотри.

Он тяжело поднялся, подошел, заглянул рассеянно на портрет.

— Что это возле моего уха домик такой маленький? — спросил он.

— Это я на другой работе написал тебя, — сказал я. — Я это все замажу фоном. Будет только твое лицо. Ну, как?

— Очень похоже, — сказал он, вздохнул, развел руками. — Я ничего не понимаю в этом.

И ушел к себе.

Я был захвачен портретом. Стал тут же делать фон — мерцающий светло-синий. В усталом лице старика ясно проглядывала беспокойная молодость и сила его неотдыхающих рук, свежестью, добротой и оптимизмом веяло от портрета.

Работа была закончена часа за два, и я тут же пошел за братом. Они с отцом обсуждали что-то, склонившись над чертежом, когда я вошел в комнату.

— Вахид, — сказал я. — Извини, что беспокою. Ты мне нужен. На минутку.

Вахид с отцом строго и чуть удивленно взглянули на меня, одновременно подняв головы.

— Я сейчас, — бросил Вахид отцу и вышел со мной.

Мы вошли в мою мастерскую, и я подвел его к портрету. Я чувствовал, что широко и глупо улыбаюсь, но ничего не мог поделать.

Вахид долго молчал, разглядывая портрет.

— Ну, как? — спросил я. Голос у меня дрожал, словно от ответа брата многое зависело.

— Неплохо, — сказал он. — Похоже вроде. Только почему у него один глаз больше другого? Вот левый явно крупнее…

Меня будто по голове ударили. Впрочем, что удивительного в его вопросе.

— Потому что так надо, — сухо ответил я.

— Я просто высказал свое мнение, — сказал Вахид. — Я думаю, ты для того и показал мне портрет.

— Да, — сказал я. — Все в порядке. Ты прав. Но так надо. Я же не лезу в твои чертежи и не задаю вопросов…

— Ты хотел сказать — глупых вопросов?

— Хотел сказать то, что сказал.

— Послушай, Рустам, — сказал он. — Я не имею права попрекать тебя… Но пойми меня правильно… Я старший брат и наравне с папой и дедушкой должен беспокоиться о твоем будущем, о твоей, так сказать, дальнейшей судьбе…

— Так, — сказал я, чувствуя, что еще немного — и взорвусь.

— Ну вот. Тебе скоро 30 лет. Ты давно закончил институт. Что ты сделал за все это время? Что ты успел? Я не знаю, хорошо ты рисуешь или плохо. Я не понимаю в этом и не берусь судить..

— Странно, — сказал я. — Обычно берутся судить именно тогда, когда не понимают ничего…

— Не перебивай, пожалуйста, — невозмутимо продолжал Вахид. — Ребята, закончившие с тобой в один год, уже кое-чего добились… Они делают карьеру. Ну, в хорошем смысле… творческую, так сказать, карьеру. Ты же ничего не делаешь. Ты хорошо работаешь, я вижу, увлеченно и так далее. Но есть же и что-то другое. Жизнь вокруг нас, в которой необходимо найти свое место, люди, с которыми нужно наладить, так сказать, деловые отношения, знакомиться. Ведь работы нужно продавать и пробивать, получать за это деньги, раз уж ты выбрал себе такую, так сказать, специальность…

Я чувствовал, что он абсолютно прав, трезво смотрит на вещи, здраво рассуждает, и оттого, что я чувствовал это и не мог возразить ему, я злился еще больше.

— Ты побледнел, — сказал Вахид. — Успокойся. И хоть раз задумайся над этими словами.

Он вышел и плотно, без стука прикрыл дверь. И это тоже сделал правильно. Не хлопнул. И тут меня прорвало. Я подлетел к двери, распахнул ее и заорал в коридор, в удаляющуюся спину Вахида:

— Убирайся к своим чертовым чертежам!

Он остановился, обернулся и спокойно сказал:

— Дурак.

Я хлопнул дверью, подошел к мольберту и ударом кулака скинул портрет на пол. Некоторое время смотрел на печальное дедушкино лицо на полу, потом поднял портрет и поставил на место.

Когда была жива мама, мы почти каждый вечер собирались за ужином всей семьей — папа, Вахид, мама, я. Делились друг с другом происшедшим за день или ожидающим нас назавтра, выслушивали одобрения или замечания. Только после смерти мамы стало ясно для меня, что она являлась скрепляющим звеном в нашей не очень дружной семье, своей любовью ко всем она сближала нас всех, мама верила в меня, при ней я не выглядел таким бездельником, как сейчас. Но мамы нет, и вместо того, чтобы еще больше сблизиться, как, я думаю, это обычно должно происходить со смертью родного человека, мы с каждым днем все больше отдалялись друг от друга. Вахида с отцом еще как-то связывала общая работа, да и то они большей частью спорили, горячо, сердито. А я остался вовсе один. Вот разве что дедушка, милый, милый дедушка… А вот и он, легок на помине.