В море, 40° северной широты и 2° западной долготы,
понедельник, 9 августа 1880 г., 4 часа пополудни.
Уважаемый господин директор!
Как мы условились, я предполагал ежедневно записывать путевые впечатления. Но человек предполагает, а… «океан располагает». С самого начала плавания погода испортилась, море заштормило, и практически не было никакой возможности написать подряд хотя бы пару букв. Лишь сегодня я могу наверстать упущенное и вот, удобно расположившись в салоне, наконец начинаю.
«Лафайет»[2] мерно покачивается на волнах, килевая качка уже почти не ощущается, однако толчки от сотрясения винта достаточно сильны, поэтому мой почерк далек от идеала. Наборщикам «Журнала путешествий»[3] придется изрядно потрудиться, разбирая эти каракули. Жаль, что я буду далеко и не смогу выправить пробный оттиск.
Нет нужды объяснять читателям журнала цель моего путешествия в Гвиану. Собратья-журналисты уже сделали это до моего отъезда. Поэтому без лишних слов начинаю рассказ о первых впечатлениях от плавания.
Выехав из Парижа в четверг вечером, 5 августа 1880 года, поездом, отправлявшимся с Орлеанского вокзала в 8 часов 36 минут, я прибыл в Сен-Назер[4] в пятницу, в восемь часов вечера. «Лафайет», принадлежащий Трансатлантической компании, уже стоял под парами, пришвартованный к набережной, вдоль которой протянулись конторы, склады и доки той же компании.
Я умею ценить время: не теряя ни минуты, я приказал быстро доставить багаж на борт. Надо сказать, багаж у меня был довольно увесистый и состоял в основном из походного снаряжения, одежды, ящиков с боеприпасами и оружия.
Большие контейнеры благополучно разместили в трюме, к тому же офицер интендантской службы был настолько любезен, что разрешил мне взять с собой столько ящиков, сколько могла вместить моя каюта. Это жилище, в котором мне предстояло провести двадцать пять дней и ночей, оказалось довольно комфортабельным, особенно кровать, а иллюминатор, через который в каюту проникал свет, кто-то предусмотрительно широко открыл. Я сразу по достоинству оценил такую заботу, ибо каюта располагалась над машинным отделением и температура в ней была достаточно высокой, как будто меня специально подготавливали к тропической жаре у экватора.
Итак, я начал осваиваться на новом месте. Один за другим появились и мои товарищи по путешествию. Прозвучал удар колокола, приглашавший к завтраку. На корабле едят много: нужно до отказу заполнить желудок, чтобы не испытывать неприятных ощущений при качке.
Отплытие назначено на два часа дня.
Капитан судна господин Элиар оказался человеком чрезвычайно пунктуальным: точно в два часа была дана команда к отплытию. Этот ответственный и сложный маневр осуществлялся быстро, без каких-либо осложнений и шума. Несколько настойчивых свистков и последовавших за ними соответствующих жестов стоящего на капитанском мостике командира корабля — и вот огромная махина медленно сдвинулась с места, описала носом четверть круга и направилась в фарватер[5]. Пирс и набережная были буквально забиты зеваками. Отъезжающие кричали друзьям и родным последние прощальные слова, подкрепляя их выразительными жестами.
Внешне огромный трансатлантический пароход казался почти неподвижным. Но внутри него все пришло в движение: из труб со свистом вырвался дым, образуя над судном белое облако, задвигались лопасти винтов, производя оглушительный шум. Прозвучал пушечный выстрел. Три флага: один — на фок-мачте, другой — на грот-мачте и национальный — на бизань-гафеле[6] — трижды взвивались и трижды опускались…
На салют «Лафайета» ответили все стоящие на рейде суда. Ответом им был второй пушечный выстрел с трансатлантического корабля. Отъезжающие и провожающие энергично замахали носовыми платочками и шляпами. Никто не пытался скрыть охватившего всех волнения: слезы, едва сдерживаемые рыдания… Я сам почувствовал, как учащенно забилось сердце, как я побледнел, даже не побледнел, а позеленел, — и все же я был счастлив, счастлив, что уезжаю так далеко, что осуществилась наконец давняя мечта о дальнем странствии, что начал претворяться в жизнь столь долго вынашиваемый план. К тому же я всем сердцем стремился покинуть Париж, адскую бездну, которая, убивая душу, оставляет человека в живых…
А наш казавшийся еще недавно неподвижным корабль-колосс наконец проснулся: он весь содрогнулся, из двух труб повалили клубы черного дыма, загрохотали винты. Теперь уже не приходилось сомневаться — наконец-то мы плывем!
Я больше не испытывал волнения. Вперед, только вперед! Прощай, прошлое! Здравствуй, завтрашний день!
«Лафайет» стремительно покидал устье Луары, желтые воды которой образовывали видимую линию, прежде чем слиться с водами Атлантического океана.
На траверзе острова Бель-Иль[7] лоцман покинул корабль и на лодке добрался до шлюпа, что под поднятыми парусами покачивался на зеленовато-синих волнах, словно прирученная большая морская птица.
Постепенно очертания острова исчезли из поля зрения; пароход набирал скорость, и вскоре она достигла двенадцати узлов.
Ветер крепчал, волны угрожающе росли, наливаясь белой пеной, и с глухим рокотом разбивались о черный нос корабля, но судно было настолько крупным и обладало такой великолепной остойчивостью, что почти не испытывало бортовой качки, и только килевая качка была весьма ощутимой, если не сказать больше.
