* * *
Леонид Аркадьевич допил кофе и аккуратно поставил чашечку с красным фениксом.
Улыбнулся.
— Ленечка, налить еще? — спросила Ирина Николаевна.
Все-таки не могу привыкнуть к тому, что императора называют «Ленечка». Его предшественник Даниил Андреевич Данин был для меня всегда Даниилом Андреевичем. И маминым другом, и императором. И последний полностью затмил первого. Я не воспринимал его как отчима, даже, когда они с мамой поженились, и называл «государь». Хотя мама, кажется, говорила «Даня».
Хазаровский предпочитает «Леонид Аркадьевич», потому как не на службе. Между прочим, он мой опекун. До совершеннолетия. А оно на Кратосе в двадцать один. Еще три года таких завтраков.
Что-то у меня прибавилось родственников с тех пор, как я остался сиротой!
Есть еще Людмила Георгиевна и Андрей Кириллович, родители отчима, взявшие на себя роль бабушки и дедушки. И у них Далия и Винсент пяти и девяти лет соответственно, их император Даниил Андреевич усыновил во время эпидемии, которую сам не смог пережить. Мелюзга, в общем. Кем они мне приходятся? Братом и сестрой? Или дядей и тетей?
У меня есть и настоящий отец. Но это совсем отдельная история.
— Да, полчашечки, — говорит император и с улыбкой смотрит на жену.
За завтраком семья обслуживает себя самостоятельно: наливает кофе, лопает круассаны и намазывает масло на хлеб. Для императора завтрак — это пятнадцать минут отдыха в день. Он терпеть не может, когда рядом кто-то стоит навытяжку, уставившись на императорский перстень.
Маринка безумно красиво откусывает круассан, малюсенький кусочек, я украдкой смотрю на нее. Как же можно так красиво есть! У нее темная копна вьющихся волос и умные карие глаза. В отца. Их с Ириной Николаевной часто принимают за ровесниц, хотя Маринка всего на три года старше меня.
— Артур! Не ешь меня глазами, — наигранно возмущается Маринка.
Двенадцатилетние близнецы Олег и Глеб прыскают со смеху.
— Ты очень вкусная, — говорю я.
И бросаю близнецам:
— Молчать, подростки!
Леонид Аркадьевич наслаждается моментом. Еще пять минут в кругу семьи! Потом все разбегутся: мы с Маринкой в Университет, близнецы — в лицей, он — везде и повсюду, и только Ирина Николаевна будет одна здесь обедать. А, может быть, и она куда-нибудь уходит, не знаю.
Я его понимаю. Мне всегда хотелось иметь такую большую семью. И чтобы все вместе собирались за столом.
Император допивает кофе.
Феникс краснеет на белом императорском фарфоре, чашечка тихо звенит по блюдцу.
— Леонид Аркадьевич, — прошу я. — У Вас не найдется для меня десять минут после завтрака?
— Хорошо, Артур. Я тоже хотел с тобой поговорить.
О чем, интересно?
Все встают. Близнецов уводит гувернантка. Хазаровский по-ангельски как-то, не сексуально совсем целует жену на прощание.
— Артур, я тебя подожду! — кричит Маринка.
Мы с Леонидом Аркадьевичем идем в его кабинет.
Темное дерево стенных панелей, наборный паркет на полу, два кресла. Стеклянные двери на балкон раздвинуты. А там безумствует сад: красные, розовые и белые деревья. Отчаянно пахнет цветущими вишнями.
— Садись, Артур! — говорит император. — Разговор конфиденциальный?
— Да.
Он задвигает балконные двери, отрезая нас от весны.
Я знаю, что одновременно включается силовая защита от прослушивания.
Садится в кресло напротив меня.
— Я тебя слушаю.
— Леонид Аркадьевич, я хотел напомнить вам о моем отце. В завещании Даниила Андреевича сказано…
— Я прекрасно помню завещание Даниила Андреевича, — очень медленно, тише обычного, четко разделяя слова, говорит император.
И температура в комнате начинает ощутимо падать.
Продолжение не нужно. Все сказано.
Это начало «императорского оледенения». Сей процесс люди, близкие ко двору, доподлинно выучили за два года правления Хазаровского. Леонид Аркадьевич способен говорить настолько холодно, что по спине начинают бегать мурашки и кажется, что на стенах выступает иней. Как у него это получается, для меня загадка.
Придворные остряки придумали измерять императорский гнев в градусах Цельсия. Крайняя степень называется температурой кипения жидкого азота. После этого выгоняют со всех должностей и отдают под суд. При этом император умудряется не сказать ни одного грубого слова.
Минус десять — это так легкая головомойка. Сейчас где-то плюс пять. Зябко, конечно, и ветерок подул. Но терпеть можно. В случае продолжения темы, однако, — перспектива падения до нуля.
Я затыкаюсь.
— Артур, — говорит император и становится теплее, — это сейчас не ко времени. До референдума о доверии я не могу принимать непопулярные решения, и адмирал понимает это гораздо лучше тебя.
Референдум через год. В принципе, народ Кратоса имеет право послать императора, куда подальше. Очень бы не хотелось. Несмотря на «оледенения».
И я затыкаюсь наглухо.
— Ты давно видел адмирала? — спрашивает Леонид Аркадьевич.
— Недели две назад.
— Как его история? — говорит он еще теплее.
— Почти написана.
— Я бы хотел прочитать ее. До того, как она будет опубликована, — последнюю фразу он произносит раздельно, и воображаемый столбик термометра начинает неумолимо падать.
— Я передам отцу.
— Передай еще, что я не вправе запретить ему ее публиковать, что бы там ни было. Но лучше, если нам удастся найти консенсус. Лучше и для Тессы, и для Кратоса, и для всех нас.
