Взгляд у Жиля Мовуазена был невидящий, глаза покраснели, кожа потрескалась, как у человека, который вдоволь наплакался. Однако не плакал Жиль ни разу.
Капитан Сулемдаль велел ему собрать вещи и ждать в той самой кают-компании, где его кормили в пути.
И Жиль ждал, кутаясь в длинное черное пальто с чужого плеча, нахлобучив на голову черную выдровую шапку; чемодан он поставил рядом, как в тамбуре вагона перед прибытием поезда, в руке держал носовой платок — его мучил насморк.
Судно уже вошло в рыболовную гавань, а он так и не обнаружил никаких примет Ла-Рошели. Может быть, через иллюминаторы этого борта города вообще не видно? Они прошли впритирку к черным красным буям, несомненно обозначавшим фарватер. Затем, почти рядом с корпусом корабля, потянулись тамариски; «Флинт» начал маневрировать, машинный телеграф зазвенел: «Средний ход! Стоп! Задний ход! Стоп! Вперед!»
Пока «Флинт» разворачивался на середине гавани, Жиль искал глазами город, но видел лишь рельсы, вагоны, словно забытые на путях, старое судно со швами, промазанными суриком, и чуть дальше, над голым откосом, шеренгу холодильников.
Смеркалось. Вернее, уже смеркалось. Над землей стоял желтоватый туман, еще окрашенный неясным отблеском заката. Опять показались рельсы, железнодорожная цистерна, прислоненный к ней велосипед и рядом с ним, в двух шагах, прямо напротив Жиля, обнявшаяся парочка.
Эта парочка и стала первым впечатлением Жиля от Ла-Рошели. Парень — желтый плащ, непокрытая голова, густая каштановая шевелюра — стоял к нему спиной. Девушку Жиль не разглядел — ему были видны только ее волосы, тоже каштановые, и один широко раскрытый глаз, которым она смотрела на него, не отрываясь от губ своего дружка.
Во всем этом — и в нескончаемом поцелуе, и особенно во взгляде девушки, словно искавшем Жиля в глубине кают-компании, — было что-то странное.
Он вздрогнул. «Флинт» остановился, и в дверях вырос Сулемдаль. Как всегда перед выходом на берег, от его белокурых волос пахло одеколоном, он был идеально выбрит и затянут в новый китель с золочеными пуговицами.
— Пора! — объявил он.
Жиль не нашел слов. А ведь он был просто обязан поблагодарить капитана. Его переполняло чувство признательности к этому жизнерадостному красавцу, который заботился о нем с почти женским вниманием. Жиль готов был броситься ему на шею, но Сулемдалю это, конечно, не понравилось бы. Поэтому он лишь неловко пожал норвежцу руку и чихнул. Проклятый насморк! Жиль не посмел вытащить платок, который машинально сунул в карман, и, подхватив чемодан, направился к трапу.
Туман рассеялся, и над портом висела лишь легкая голубая, местами лиловатая дымка. Высоко на столбах зажглись электрические светильники.
На палубе, со стороны, противоположной причалу, Жиля ждал матрос. Мовуазен перешагнул через поручни, спустился по штормтрапу в шлюпку и встал на корме, придерживая чемодан ногой.
Теперь он казался еще более высоким, тощим и узкоплечим. Слишком длинное пальто и траурные, черно-белого цвета, одежды лишь усугубляли это впечатление.
Под веслами заплескалась вода, на которую длинными полосами ложились отсветы ламп, и через несколько минут, выпрыгивая на берег, Жиль опять увидел прямо перед собой желтый плащ, спину влюбленного и глаз девушки. Казалось, их поцелуй так и не прерывался.
Теперь на плече у парня Жиль разглядел маленькую ручку, теребившую габардин плаща.
Жилю почудилось, что он ощущает тепло двух тел, влажный вкус нескончаемого поцелуя, прикосновение волос к щеке. Движение руки могло означать лишь одно: «Пусти!..»
Влюбленный, стоявший спиной к воде, не разжимал объятий, и девушка билась в них, как птица, которая пробует высвободиться из поймавшей ее руки.
Она, должно быть, вырывалась изо всех сил. Жиль уже почти целиком видел ее лицо, такое юное, что он смутился. Послышалось ему или нет, но он был уверен, что девушка шепнула:
— Ты что, ослеп?
Она имела в виду его, Жиля, и только сейчас он уразумел, как необычно выглядит и эта высадка тайком, и сам он, длинный, в выдровой шапке, с нелепым чемоданчиком в руке.
Оробев, он задел ногой за канаты, чуть не упал, с трудом добрался до края причала и там, в просвете между строениями, увидел наконец огни города и неяркий маяк, странно контрастирующий с домами на набережной Валлен.
У самого края причала, напротив Деревянного города, есть уютный маленький бар: высокая стойка красного дерева, несколько табуретов и столиков, полки с хрусталем.
Рауль Бабен сидел на своем обычном месте, массивный, как глыба: когда он плюхался на стул, тот, казалось, вот-вот рассыплется под его тяжестью.
Он ничего не делал. Каждый день он просиживал здесь долгие часы, куря одну за другой бесконечные сигары, от которых со временем на седине его бороды и усов отпечатался темно-желтый круг.
Посетители, входя, обязательно поворачивали голову в его сторону. Одни снимали шляпу, другие приподнимали ее, третьи протягивали руку. Бабен не вставал и довольствовался тем, что касался протянутой руки кончиками пальцев.
В Деревянном городе, дощатые строения которого тянутся вдоль причалов, имя Бабена можно было прочесть на добром десятке мастерских: кузницы, лесопильни, ремонт рыболовных сетей, установка моторов, а в гавани, только что покинутой Жилем, туз пик — фирменная марка Бабена — красовался на трубах двадцати траулеров.
