Он приехал в день поминовения - [3]

— Велите хорошенько протопить, хозяин. И пусть принесут грогу погорячей.

Мовуазен носил усы — у фокусников это традиция. И красил их — не из кокетства, а потому, что фокуснику не полагается выглядеть старым.

Жиль, как сейчас, видит эти черные с синеватым отливом усы и красный нос отца на белизне подушки.

— …койной ночи, папа! …ночи, мама!

Утром мать нашли мертвой — она угорела от этой фаянсовой печи; отец еще боролся за жизнь, но недолго. Ровно столько, чтобы простонать:

— Твоя тетка… Элуа…

Жиль прошел по набережной чуть дальше, до пристани для судов, курсирующих между Ла-Рошелью и островом Ре, уселся на кнехт и стал издали смотреть на магазин, за витриной которого в аквамариновом свете конторки смутно угадывался силуэт его тетки.

Жиль знал здесь и многих других людей, хотя никогда их не видел: отец с матерью постоянно вспоминали родной город, называли улицы, фамилии, торговцев.

— Помнишь того булочника, который…

Жиль вздрогнул. Проходившая мимо девушка в коротенькой юбочке тоже вздрогнула, обернулась и окинула его любопытным взглядом. Это была та самая девушка, которая только что в гавани, у цистерны…

Она обернулась еще два раза и наконец скрылась под ледяным сводом Большой часовой башни.

Жиль не подозревал, что в эту минуту фамилию его произносят во всех гостиницах города.

— Мовуазен?.. Как грузовики?.. Нет, такого у нас нет.

Кладовщик в серой блузе уже опускал жалюзи на заведении Элуа, но дверь оставалась приотворенной — капитан дальнего плавания еще не вышел. Кожаная галантерея, немного подальше, тоже закрывалась.

Мимо проехал большой зеленый грузовик, и Жиля словно ударило током на кузове — он прочел свою фамилию: «Грузоперевозки Мовуазена».

Это, конечно, его дядя по отцу — у него транспортное агентство.

Жилю нужно было лишь перейти улицу… «Это я, тетя, Жиль, ваш племянник. Папа с мамой…»

Одна мысль об этом повергла его в панику. Ни один город — он столько перевидал их на своем веку! — никогда не нагонял на него страху. А вот Ла-Рошели он боялся.

«Завтра!» — дал он себе слово.

В кармане у него еще оставалось двести франков. Одеждой Жиля снабдил хозяин гостиницы в Тронхейме.

— Понимаете, когда мой сын носил траур по матери… Вещи как новенькие…

А капитан Сулемдаль бесплатно довез его до Ла-Рошели и тайком высадил в порту: брать пассажиров на «Флинт» не разрешалось.

Жиль пробыл на суше уже больше часа, но мало что увидел: кусок набережной, гавань и в глубине ее — две выступающие из мрака старинные башни; за ними начиналось море, по которому он приплыл сюда.

Он встал, поднял чемоданчик и дошел до Большой часовой башни; в этот час, когда закрываются магазины, из-под свода ее, продутого холодным сквозняком, толпой валили прохожие. Все они говорили по-французски, и Жиль поминутно вздрагивал: ему казалось, что обращаются к нему.

Еще несколько шагов, и он в городе. Впереди уже заполыхали яркие витрины: «Единые цены», «Новая галерея»…

Жиль опять повернул к причалам. Он не привык к городам, где нет ни цирка, ни мюзик-холла. Куда бы Мовуазены ни приезжали, им заранее было известно, где остановиться. В каком-нибудь переулочке возле театра обязательно отыскивалась гостиница, в которой можно было встретить знакомых — китайских жонглеров и музыкальных клоунов, труппу марокканских акробатов и дрессировщицу голубей.

Впечатление было такое, что он никуда не уезжал. Повсюду одни и те же фотографии, развешанные по стенам или воткнутые за раму зеркала. Повсюду один и тот же дешевый ресторанчик, где можно оставить записку тем, кто приедет после тебя.

Жиль пересек более темную, обсаженную деревьями часть набережной и вышел на крошечную площадь, на середине которой высился писсуар, казавшийся огромным.

Площадь находилась у входа в порт, возле башен, неподалеку от рыбного рынка — Жиль не видел его, но догадался по запаху. Рядом оказалось кафе: несколько ступенек вверх, узкое окно, посыпанный опилками пол.

Жиль робко приотворил дверь:

— Извините, мадам, у вас не сдаются комнаты?

Толстуха Жажа, знаменитая участница всех рыбных распродаж, матрона в сабо из Сабль д'Олонн и чулках, подвязанных ниже колена красной тесемкой, удивленно и растроганно уставилась на него.

— Да ты входи, паренек. Ну и чепчик у тебя!

Жиль крутил в руках свою меховую шапку.

— Говоришь, комната нужна? На ночь или на месяц?

— На ночь. Может быть, на несколько дней.

Жиль вспомнил про двести франков и мысленно отсрочил визит к тетке.

— Ну что ж, постараемся тебя устроить, мой ангелочек. Ты обедал?

Откуда Жиль мог знать, что Жажа называет на «ты» весь город, не исключая даже великого Бабена? Это было нечто вроде ее привилегии.

— Ты, наверно, издалека? Да ты весь продрог, малыш! Давай-ка нальем тебе стаканчик для согрева.

Жиль охотно отказался бы — он еще не пробовал спиртного. Но толстуха без разговоров нацедила ему большую стопку чего-то очень крепкого.

— Надеюсь, кормиться будешь здесь? Сегодня у нас селедка — сам увидишь, что это такое! Ты в трауре? Впрочем, не удивительно: завтра день поминовения.

Жиль подчинялся ей безропотно, как ребенок. И то сказать: ему было всего девятнадцать, да и жил он всегда не так, как живут его сверстники.