Около полудня ненадолго показалось солнце. Уже которую неделю не было такого чуда — с самого начала октября погода стояла пасмурная и дождливая. Теперь наконец солнце выглянуло из-за туч, увы, всего минут на десять, поднялся ветер, узенький просвет заволокло, и солнце исчезло. Повалил мокрый снег.
В избе Карела Собачника прямо на полу лежал молодой мужик и, корчась от жуткой боли, стонал в голос. Вокруг суетились бабы с окрестных хуторов, голубили страдальца, старались унять дрожь в его сведенных болью членах. Сам Карел Собачник, уставясь на своего батрака, озабоченно попыхивал трубкой. Это именно его батрак Ян ужом извивался на полу.
— Сгубили! Единственного батрака моего на мызе сгубили! — в сердцах высказался он.
— Ты что, на спине лежать совсем не можешь? — спросила одна баба страдальца.
— Не могу! — процедил сквозь зубы Ян и заскулил от боли. — Ужас до чего плохо... Будто кто на части рвет... Неужто смертный час настал? Ой-ой-ой, я же совсем молодой еще!
— Не бойся, не помрешь! — успокоил его Карел. — Уже послали за гуменщиком[1] , вот-вот будет!
— Ай-ай-ай! — вопил батрак и колотил кулаками об пол. — Чертова мыза! Черт бы ее побрал! Чума на всех на них, свиней эдаких!
Бабы отводили взгляд: глаза б не видели, как созданный по образу и подобию Божию человек такие муки терпит. Даже пес и тот почесался и вышел во двор, под дождь. Правда, какое ему дело до бедного страдальца, тварь неразумная живет своей жизнью.
— Опять мызе жертва понадобилась, — пробормотала в углу хромая соседская бабуля, которая тоже приковыляла на место. Несмотря на утешения хозяина, безносая, казалось, уже совсем близко, небось, уже рассупонивается в сенях.
— Ну, где же болящий? — раздался в дверях чей-то голос. Однако это была не безносая, а долгожданный гуменщик — мужик сильно в годах, но еще бодрый, с посохом в руке. Он вошел в избу и при виде батрака покачал головой.
— И где же это его?.. — спросил он.
— На мызе, где ж еще! — отвечал Карел Собачник. — На мызе! Чтоб ей пусто было! Будь она проклята!
— Зачем обжираться так? — отозвался гуменщик. — Меру надо знать, а не лопать от пуза. Видал я, что вы в барской кладовой вытворяете. Набрасываетесь на еду, словно век во рту маковой росинки не бывало! Ну, чего ты, дурья башка, там нажрался?
— Господи, господи Боже мой! — стонал на полу батрак. — Кто его знает, как эти барские кушанья называются? Ну, колбасы поел, ветчины и еще какого-то восточного лакомства, розами пахнет. Я такого прежде и не пробовал — белое, как сало, и мягкое! Этого я больше всего съел.
— Розами пахнет? — переспросил гуменщик. — Ну что же ты его сразу лопать-то принялся! Разве ты летом цветами питаешься? Ты же не корова!
— Ох, оно такое... — застонал батрак и обеими руками обхватил вздувшийся живот.
— Вот теперь поделом бы тебе на тот свет отправиться с этим лакомством! — сказал гуменщик. — Мыло — это твое восточное лакомство. Господа им моются, оно в пищу не годится! Одна отрава! А ты, небось, и дерьмо готов сожрать, лишь бы на дармовщинку!
— Чего ж они его в кладовке держат, раз оно несъедобное? — заохал батрак.
— Они свое добро могут держать где им заблагорассудится, это их мыза, их кладовая, а ты что ни попадя трескать горазд! Ну и дурак! Поделом бы безносая тебя сей же час прибрала. Избавились бы от отребья.
— Не говори так! — одернул его Карел Собачник. — Где мне на зиму глядя нового батрака взять, если этот ноги протянет? Ты ведь знаешь, сам я еле живой, лихоманка одолевает, иной день и с постели не встать, только и думаешь, как бы укутаться потеплее. Кто в моем хозяйстве работы справит, если Ян под Рождество окочурится? Будь человеком, Сандер, скажи, что с батраком делать? Может, кровь ему пустить?
— Ничего ему пускать не надо, у него теперь вместо крови мыльный раствор, на всю избу пена будет, — отвечал гуменщик. — Не беспокойся, не помрет он. Дайте ему чего-нибудь рвотного и слабительного, чтоб его пронесло хорошенько, и гони на работу. Нечего ему здесь валяться. Дурная голова безделью не оправдание. Пусть пропотеет как следует, чтоб все мыло вышло, несколько суббот может в баню не ходить! Сэкономишь на пару.
И бросив на страдальца еще один презрительный взгляд, гуменщик направил свои стопы домой. На дворе было сыро и мерзко. Ветер швырял в лицо какую-то мокрядь. Однако гуменщику такая погода не в новинку, он только поморщился и продолжил путь. Какая-то нечисть перебежала ему дорогу, спряталась за деревом и, выпучив глаза, уставилась на гуменщика. Тот перекрестил ее и пробормотал привычно:
— Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа!
Нечисть зашипела и исчезла, оставив после себя зловоние.
* * *
Когда гуменщик воротился домой, старый домовик езеп предложил ему горячей похлебки и поинтересовался:
— Ну что там с батраком стряслось? Небось, кошмары замучили?
— Да какие кошмары у такой твари! — махнул рукой гуменщик. — Старая история — наведался в барскую кладовую полакомиться и навернул чего не следует. Этот болван мыла нажрался!
– Э-хе-хе! — беззубо осклабился старый домовик. — Совсем люди сдурели! Видал я, что они, случается, вытворяют! Я тут недавно отправился в поместье за пшеничной мукой для тебя, а там семейство из соседней деревни. Отец, мать и шестеро ребят. Так они свечи ели. Отец сидит на бочке с ножом в руке и режет восковые свечи, словно хлеб, — по очереди каждому изрядный кусок. Думал сказать им: люди добрые, кто же это свечами закусывает? Бросьте, кишки забьются. Да разве кто домовика послушает. Забрал я свою муку и был таков. А потом слух прошел, что все они померли через эти свечи. Неплохо безносая поживилась! Нет у людей ума! Я всегда говорю: не лезь, коли дела не знаешь! Смастери себе домовика, и пусть он тебе подсобляет. Домовик дрянь в дом не притащит! Да только люди не верят, думают, мало ли какое добро домовик не догадается прихватить, сами отправляются за добычей. Дурость это!
