Ноябрь, или Гуменщик - [3]

— Не верю я в эти россказни, — сказала Лийна. Она, как умела, хлопотала в бане, накрыла на стол, расставила угощенье, чтобы покойной матушке было приятно вновь оказаться дома, и отправилась затем по своим делам. Она поспешила к ограде поместья, где в условленном месте поджидала ее барская горничная Луйзе со свернутым платьем под мышкой.

— Сколько тебя ждать, — недовольно заметила та. — Я уж думала домой пойти, да мне это платье без надобности, у меня их полные шкапы!

— Не сердись, надо было ради навьего дня в бане прибраться, — объяснила Лийна, жадно глядя на сверток. Показывай же наконец, разверни!

Луйзе развернула платье. Оно было черное, с белым кружевным воротничком, ужасно старомодное, о чем ни Лийна, ни Луйзе, естественно, понятия не имели. Луйзе утащила его из одежного сундука столетней баронессы, и было это вообще-то старухино смертное платье.

— Ой, красота какая! — воскликнула Лийна. — Боже мой, какое изумительное!

— Ага, ничего, — согласилась Луйзе. — Я, может, и не уступила бы, да только у меня почти такое же есть, даже получше.

Платье, о котором она упомянула, было прежнее смертное платье баронессы. Год назад пропажа обнаружилась, и поскольку платье отыскать так и не удалось, старухе сшили новое — это самое, что Луйзе принесла теперь Лийне.

— И что ты за него хочешь? — спросила Лийна, тут же в кустах примеряя платье.

— Это очень дорогое платье, добротное, — заверила Луйзе. — И считай последнее. Я барынины сундуки да чемоданы сколько раз перерыла, стоящего больше взять нечего, все что было — все уже у меня. Мне баронессу иногда прямо даже жалко, бедненькая, ведь ничего уже не видит и с постели не встает, бывает, прольет на себя кофий, а у меня даже новой сорочки ей нет на смену! Высокого рода, а хуже волостной побирушки живет. Однажды меня такая жалость взяла, собственную ей принесла.

— Твоя... да твоя собственная — она вообще-то ей принадлежит, — заметила Лийна.

— Так-то оно так. Да только мало ли что раньше было! А теперь все в моей комнате! Значит — мое! И пусть только кто-нибудь попробует у меня украсть! Я своего добра никому не отдам!

— Ну, так что ты за это платье хочешь? — повторила Лийна свой вопрос, стоя возле изгороди в баронессином смертном платье и любуясь собой, насколько это было возможно без зеркала. — Не крути, говори прямо — серебряную брошку хочешь. Так ведь?

— Это очень дорогое платье, — еще раз подчеркнула Луйзе и наконец согласилась: — Ладно, давай брошку — и мы в расчете.

— На! — Лийна протянула брошь. Когда-то в стародавние времена один из предков Рейна Коростеля нашел клад, зарытый еще песьеголовыми во время великой войны. Несколько серебряных украшений он принес домой, а большую часть снова закопал, чтобы уж никто не стащил драгоценное добро. Того, где он схоронил свои сокровища, не знал никто, но те цацки, что он принес домой, хранили и берегли из поколения в поколение, ревниво оберегая их от дурного глаза и воров. Ведь окрестные прекрасно наслышаны были про тайный клад Коростелей, и горничная Луйзе давно уже мечтала о дивной серебряной брошке, в которой можно покрасоваться в своей комнате, — таких дураков нет, чтобы перед людьми в дорогих вещах щеголять! Это же все равно что бесценную цацку в нужнике утопить, ведь всенепременно найдется охотник стибрить дорогую безделицу.

Ради этой брошки и согласилась Луйзе принести Лийне платье старухи баронессы. Вообще-то она никогда не делала таких глупостей — зачем ей, чтобы и другие девки наряжались так же, как она. Во всей округе не было другой такой фасонистой особы, как Луйзе, даже в барской усадьбе, ведь там жила одна-единственная душа женского полу — та самая баронесса, и весь ее гардероб, кроме нескольких ночных сорочек и одного старого чепца, находился в распоряжении Луйзе.

Лийна скатала платье и завернула его в рогожку.

— До чего красивое! — вздохнула она. — Только смотри, не проговорись никому, что это ты мне платье уступила. Не дай бог отец узнает. Он не потерпит в своем доме никаких барских вещей, ведь он просто на дух не переносит тех, кто в усадьбе служит!

— Да знаю я, что он у тебя с придурью, — сказала Луйзе. — На днях встретилась с ним возле церкви, так он даже не поздоровался, только скривился весь и нос задрал! До чего же зловредный мужик!

— Да не зловредный он, просто своенравный очень, и господ терпеть не

может, — возразила Лийна. — А те, кто на них работает, — кубьяс там кильтер[3]  — так они для него все равно что дикие звери. Готов на них тотчас собак спустить! Ну, втемяшилось ему такое, что поделаешь! Ты уж не держи на него зла.

— Он у тебя и впрямь с придурью, — покачала головой Луйзе, и они разошлись, обе довольные сделкой. Лийна раздумывала, что сказать отцу про новое платье. Старый Рейн Коростель действительно никогда не подворовывал в поместье и домочадцам своим наказал у баронов не таскать — ни ломтя хлеба, ни полена дров. Однако не возражал, если кто-нибудь решал наведаться в амбар или кладовую кого-нибудь из соседей.

— Они люди свои, не какие-то немецкие фон бароны! — объяснял он. — У них взять можно. А вот барского добра я не переношу. Мясо из барской кладовой мне просто в глотку не лезет!