Ермакова Ирина Александровна родилась под Керчью. Закончила Московский институт инженеров транспорта.
* *
*
Легкий друг мой, залетный друг,
маленький веселящий дух,
ранний свет вокруг трепыхающий,
дух, захватывающий дух
хрустом в горле, гвоздем в виске,
хитрой скрипочкой вдалеке,
дай, пока не трубят:пора,
надышаться тобой с утра.
Солнце — катится на восток,
эхо — долгое, как в горах,
о, позволь мне хоть раз, браток,
поболтать с тобой просто так.
Уморительный дух живой,
зажигательный вестовой
крутит огненную восьмерку
над развинченной головой —
золотая моя юла,
дай мне тихо сказать:ура,
что б там ни было впереди,
не печалься — лети.
Кукуруза
Зерна,
зерна,
в каждом растет звук,
звонко сплющенные, млечно-щербатые, —
кувыркая небо, гривна летит на слух.
Всюду музыка. Всюду ее солдаты.
Он бежит за джипом (пять ему или шесть?)
и заводит утро на зубной гармошке початка.
Жесткий оскал. Ненормативный жест.
Зерна падко хрупают, капают в гравий сладко.
Грязные локти — скобками, явно ничей
(проигрыш, лязг, мычание, кантри местный),
явно знакомый с непостоянством вещей
(кукурузный дух приплясывает над бездной).
Кнопки зерен стонут — хит и его предмет
(южный свет — золотой, зернистый, как смех бомжонка),
он вгрызается в день, вращая свой инструмент
до отката солнц в большак за бензоколонкой.
Оттопырив ухо, всхлипывает во сне
И, накрытый трофейной кепкой, спит как дети.
Музыка всюду, особенно в тишине,
грохота изнутри в придорожном кювете.
* *
*
… и тогда она
нырнула в лес — не сумрачные чащи,
нормальный подмосковный леший лес,
и набрела на дивный свет, стоящий
с косым копьем луча наперевес,
щебечущий, блистающий, зовущий,
он гнулся, отрываясь от корней,
и ел глаза, и набивался в уши,
и, колыхнувшись, двинулся за ней.
То шел столбом, то шаром, то воронкой,
то нежно перед ней сводил края
и тек насквозь, оттягиваясь тонко,
и прожигал на глубину копья,
и щурился, и улыбался светски,
и щелкал, что волчица-львица-рысь,
и прыскали обломанные ветки
и зайцами вокруг нее неслись,
и каждая минута-неотложка
в ней длинно разгоралась на бегу:
свет нависал и замирал сторожко,
отсчитывая нервные ку-ку.
Вслепую, на гармошку из вагона,
к платформе, обдираясь о кусты,
ощипанной, засвеченной, прожженной,
а все же добралась до темноты.
* *
*
Просто чума в застолье
сорвана да жива
катится в чистом поле
гулкая голова
В царских репьях по брови
в ночь поперек широт
в полном сорвиголовье
крутится и поет
Времечко без обреза
эхо из-под корней
ржавая песнь железа
желтая песнь костей
Сердце стучит в затылке
медом текут усы
вьются из шейной жилки
красные бусы росы
С кочки скачком на кочку
следом светлячий рой
все мы воскресной ночью
ближе к земле сырой
Юзом сквозь паутину
липнущую венцом
плюхом в белую глину
слепленную лицом
Нос в табаке отбила
уши ободрала
кубарем вдоль обрыва
колет глаза трава
Лишь бы не затихала
в черных кустах кружа
лишь бы не заплывала
телом опять душа
Только б не понедельник
только не этот вид
как же стучит будильник
как голова болит
* *
*
Человек проспится и живет,
ничего ни в чем не понимает,
врет, смеется, бережно листает
перечень обид, а в нем растет
малютка-смерть и на ноги встает,
и ногами изнутри пинает.
Бац! — и содрогнешься невзначай:
под углом к рассеянному свету
полужелтый лист летит по лету
в осень. Отвернись. Не замечай.
Человек заваривает чай,
достает из пачки сигарету
и — ломает. И глядит, как лист,
как полузеленый лист юдольный,
словно ничего ему не больно,
на открытом воздухе повис,
словно все равно, что верх, что низ,
словно рифмой брезгует глагольной.
Чай — дымится. Лист в окне — висит,
черенком подергивая чутко,
и клюет, как жареная утка,
и — взвиваясь — радостно гремит,
как железный, как глагол в гранит —
выше, выше. Спи, моя малютка.
* *
*
Нет, не о смерти. Все с ней и так понятно —
детская дрессировка, всегдаготова.
Не о слезах — не зазовешь обратно.
Просто скажи: Леша. Наташа. Вова.
Бабушка Соня. Миша. Глебушка. Нина.
На табуретке. В кухне. Сижу живая.
Таня и Толя. Внятно. Медленно-длинно,
бережно-бережно по именам называя.
Как вы там, милые? Дробь и погудки горна.
Холодно вам? Здесь у нас — дождь и святки.
Саша и Саша. Плавится шелк у горла.
В слете дружинном. В святочном беспорядке.
В долгоиграющих праздниках столько света,
столько огней, жалящих именами,
елки горят — словно жизнь до корней прогрета
и никакой разницы между нами.
Ночи проходят строем, вьются кострами.
Даты и даты. Звездочки именные
пристально кружат в здешних кухонных кущах.
Столько любви вашей во мне, родные, —
хватит на всё. Хватит на всех живущих.
* *
*
Жизнь не движется
стоит себе в одной точке
переминается с ноги на ногу чешет репу
а кругом господитвояволя птички-листочки
так и чиркают-чирикают по зеленому небу
А она ежится озирается словно
первый раз на свете живет и впрямь сробела
как сиделец кровный выпущенный условно
в этот день белый из смерти осточертелой
За спиной вечная вечность и все что было
впереди вечная вечность и все что будет
сквозь нее время со временной своей силой
а внутри нее море-море и люди-люди
Люди добрые! добрые люди? переживая
эту жизнь как ужас или привычку к чуду
