Она нервно зажала сигарету между пальцами. Закашлялась. Не умела курить. Никогда. Он всегда укорял ее за то, что она курила. Считал, что это не нужно. Что сигарета портит ее облик, в котором сквозь элегантную небрежность и ненавязчивую загадку молчания постоянно, своевольно, настойчиво проглядывала Женственность. Похожая на апрель.
Он так и говорил: «на апрель», хотя она тогда давно уже была в возрасте «осени». Может быть, еще мягкой, теплой, ожидающей и оживляющей, но все равно — осени.
Окурок больно жег пальцы, отрывая ее этой болью оттого, что совсем не имело для нее названия, но для всех остальных называлось кратко и точно: «прошлое».
Она резко бросила смятую палочку вниз и серая, крупитчатая пыль пепла тотчас осела в гранях хрусталя. Сумерки. Надо бы зажечь свет, опустить шторы. Или хотя бы — открыть окно. Но не хотелось. Ничего не хотелось. Уже давно. Разве что сидеть, тихо растворяясь в сиреневых сумерках и мягкости кресла, и — вспоминать, точнее, выбирать из мозаики воспоминаний…
Они столкнулись в дверях ее любимого кафе. Нет, «кафе», пожалуй, все же было громко сказано. Это была всего лишь маленькая комнатка с двумя окнами-эркерами и восемью столиками перед ними. Просто — чья-то бывшая тесная квартирка без балкона, тщательно перестроенная вдумчивым архитектором. Архитектор, судя по всему, был очень жизнелюбив, молод и талантлив и солнечность, и изящество его Дара передалось даже внутреннему убранству здания. Белые, с палевыми разводами крышки легких столиков, такие же занавеси на окнах, пейзажи, развешанные по стенам…
В пейзажах тоже царила солнечность: мягкая — весны, пронзительная — лета, приглушенная — осени. Она любила заглядывать в это кафе, здесь ей было хорошо. Хорошо думать, хорошо молчать, хорошо чертить карандашом на полях своего блокнота. И еще, это было так странно: кафе и огромный вяз перед ним, неведомо как уцелевший в городском шуме и пыли, и каждый раз поражающий ее пышностью кроны и живыми красками листьев, чем-то живо напоминал ей… Париж. Любимый ею с детства город. Город, который она мечтала не увидеть, нет, ощутить, впитать в себя чарами всех его пяти букв!
«Париж» — это слово казалось ей живым, подвижным, магическим. Оно походило на песню. С ним на устах она часто засыпала, с мыслью о нем — просыпалась, жадно выискивая в книгах сравнения, описания, загадки, шарады, стихи — все, все, что было связано с этим далеким, неведомым реально, местом.
Когда она впервые набрела на кафе «Осеннее рондо», оно показалось ей неуловимо похожим на те крохотные, теплые, домашние бистро на старинных улочках, о которых она так часто читала в любимых книгах, и это казалось непостижимым на пропыленных проспектах и тротуарах маленького городка, который, в последнее время, тщетно пытался пробудиться от своего провинциального сна.
Крышами неуклюжих, но дорогих особняков по обочинам новой дороги, неумытым, непрозрачным блеском растущих, как грибы, бутиков и магазинов — неуютных и холодных внутри. Город терял свое старое лицо, а новое, словно насильно натянутый резиновый шар-маска искажало его мучительной гримасой, лишало привычной уютной, доброжелательной неспешности и тепла…
Но кому до всего этого — до тепла и доброты было теперь хоть какое-то дело? Холодная льдинка — сумасшедшинка «времени песков» уже неумолимо-остро проникла в головы и сердца людей, и они бежали по своим делам с непроницаемыми и унылыми лицами, похожими на витрины дорогих бутиков, таких же неумытых и холодных изнутри. Люди бежали, а Она, смотря на них из окна — витрины кафе, думала о том, что сказка Андерсена о Кае, увы, не вымысел, а правда, горькая правда чистой воды! Все они, горожане, ее земляки, были похожи на Кая — мальчика с ослепшей, замерзшей Душою. Об этом говорили их непроницаемые лица, их пустые, не выражающие ни к чему интереса, глаза…
Она так устала их видеть и так привыкла к ним, что была поражена взглядом незнакомца, ненароком толкнувшего ее при выходе из кафе…
Его глаза были теплыми. Живыми. Они походили на две ягоды лесной черной смородины или на зеркальную, дрожащую темноту озерной глади. Это темнота была легкой, прозрачной, ее можно было разбить в любое мгновение, ударив по воде рукой. Как в детстве. И все вокруг тогда — искрилось, блестело, звенело, сверкало, двигалось… Завораживало. Заворожило и ее. В единый миг.
Она наивно попыталась не поддаться чарам. Но — поздно, увы, душу — словно ожгло. Не солнцем. Так тепло и волнующе глоток вина обжигает горло. Нет, не вина. Коньяка. Странное сравнение, но такое точное! Все эти мысли молниеносно пронеслись в ее голове, пока она наклонялась, чтобы поднять выпавший из рук блокнот. Незнакомец опустился на корточки рядом с нею. Глаза его оказались на уровне ее глаз. Черная замша куртки влажно блестела от дождя.
— Простите, я не нарочно. Я задумался. Помочь Вам?
— Ничего, я сама соберу, — она старалась не впустить внутрь себя его обволакивающее тепло, «загородилась» ресницами. Но «спрятаться» не получилось. Он, казалось, заметил ее волнение, но истолковал все по-своему.
— В самом деле, я растяпа! Не сердитесь, пожалуйста! Листки не запачкались?
