Киевский триптих

Поговаривают, что в одном из киевских переулков бродит человек в шляпе. Ранним утром он увязывается за первым прохожим, днем — пугает собак, вечером вырастает как из-под земли и пристально заглядывает девушкам в глаза. Никто не знает, как его зовут, но каждый, кто встречался с ним, утверждает, что он — мертвец.

Полнолуние — это не к добру. Матрос Семашко всегда это знал, но случай убедиться в предчувствиях никак не представлялся. Семашко только бубнил недовольно под нос, входя на борт баржи, да крестился втихаря от капитана. Капитан был суров, суеверий не терпел, и стоило Семашко только заикнуться о полнолунии, хмурил брови и едко дразнил осуждением на партсобрании. Матрос молчал, кивал и никогда не забывал о том, что полнолуние — это не к добру.

Вот и сегодня стоило только «Самсону» оттолкнуться неповоротливо от пристани, как выбежал взбешенный кладовщик: оказывается, какие-то тюки не успели уложить. Пришлось снова швартоваться. Капитан сердился не в меру, погонял едва ли не тычками. Семашко, конечно, к нежному обращению привыкши не был, но косился на всплывающий спутник со все большим раздражением. Куда-то запропастились все ведра. Кто-то расплескал мазут. Крепления тюков, сколько их ни утягивали, час от часу ослабевали.

Семашко обиженно поворачивался к небу спиной, драил ожесточенно поручни и клял про себя всех и каждого.

Тихо плескалась за бортом река. Она лениво толкала впереди себя баржу, уделяя ей куда меньше внимания, чем опорам моста или прибрежным парапетам. С ними она целовалась, щекотала их и дурачилась. Семашко недовольно покачал головой: древняя, широкая, а туда же!

Впереди, тускло освещенный, громоздился еще один мост. Упругие подпоры взвизгивали на ветру. Последний мост — и город ускользнет из виду, перестанут рябить в глазах огни набережной, ночь и течение поглотит судно, выплюнет его в утро уже где-то у Канева…

На балке моста висел кокон. Серый, огромный, слабо покачивающийся. Выплывшая из-за облака Луна выхватила из мрака чешуйчатую кожу крыльев, отполированную белизну длинных когтей, которыми существо держалось за металлический прут, алый блеск круглых глаз. Луна сиротливо вжалась в небо, где-то оглушительно хлопнул флаг — один из тех, что украшали набережные в честь грядущего майского праздника, — воронье взвилось на островке.

Баржа плавно входила под мост. Матрос Семашко внезапно почувствовал, как спина покрывается липким потом, а комок страха неумолимо растет где-то у солнечного сплетения. Он был один на палубе, затягивал уже порядком утомившие ослабшие тросы. До истерики захотелось, чтобы рядом был кто-то из своих, но все уже улеглись спать, а Семашко оставили, да еще и с шуточками: мол, может, увидишь чудище да оправдаешь ожидания. Матрос обиженно сплюнул за борт да так и замер с тонкой струйкой слюны, сползавшей по подбородку.

Позади него кто-то был. Кто-то, бесшумно спустившийся на борт. Нос «Самсона» уже выглянул из-под моста, но его зловещая громадина нависала прямо над Семашко, скрежетала, вдавливала в воду, спирала дыхание. Семашко не рисковал оборачиваться. Только видел, как пар чьего-то зловонного дыхания растворяется над плечом. Матрос едва слышно заскулил, ссутулился, натруженные пальцы впились в растрепанный канат.

Он услышал, как кто-то расправил крылья, почувствовал, как ночной воздух обдал холодом взмокшую спину, и обернулся.

На него смотрели алые угольки глаз, а Луна, вырвавшаяся наконец из-за моста, осветила морду чудовища, его рот, растянутый в хищном оскале, клыки, с которых капала горячая слюна…

Семашко открыл рот, но не смог произнести ни звука, веки его подергивались, а волоски на теле встали дыбом. Существо продолжало глядеть на матроса — и улыбаться. Последнее, что помнил Семашко, клацнувшие у носа клыки.

Существо довольно хрюкнуло, окинуло багровым взором палубу, повело плечами и взмыло ввысь, выписало хитрый кульбит на фоне бледнеющей луны и скрылось за одним из холмов: до рассвета нужно попасть на Банковую, среди десятков бетонных химер никто не различит развлекающуюся по ночам горгулью.

Утром матросы хохотали до колик, а обиженный Семашко надуто отмахивался. Что такого: упал в обморок, с кем не бывает. Примерещилось, вот организм и отказался действовать. Что примерещилось, рассказал только капитану, дрожа и заикаясь, чувствуя еще слабость и страх.

Капитан долго пронзительно смотрел, затем кивнул, похлопал Семашко по плечу и ничего не сказал о партсобрании.

Некоторые люди верят, что если выйти зимней лунной ночью на Андреевский и спуститься по нему не оглядываясь, а у самого подножья обернуться, то можно увидеть тонкие, едва различимые в морозном свечении нити, которые протянулись от спины к куполу Андреевской церкви. «Боженька скоро заберет», — скажут, едва завидев, бабушки-молельщицы.

Однажды София перестала быть Софой. Она проснулась среди ночи, чтобы сделать глоток воды, да так и застыла в постели, неотрывно глядя на входную дверь. Там кто-то ждал, звал могучим глубоким голосом. София чувствовала, как ее вытягивает, почти выбрасывает из постели, но из последних сил цеплялась за край кровати, шумно дыша.