Хочется говорить о розах. Ну, или как там у Берлиоза в «Фантастической симфонии»: «Не поля — это сон о полях». Или в свое время наш критик Анненский Л. — «Жажду беллетризма!» Вот и я жажду чего-то, поля необозримые цветут красным маком.
…Приехал я как-то в Горный Алтай, там столица так и называется — Горноалтайск. Автономия в Алтайском крае. Был я в командировке, и люди из местного руководства повезли меня в горы. Горноалтайск и так в горах, а мы поехали выше, где самые чистые краски, и Катунь внизу царственно шествует, полощет синей лентой по глазам, уходя в горах за поворотом.
Была у них водка с желтыми этикетками, рисовая, вьетнамская, что ли? Сидели, и все шло хорошо. Я любовался четким рисунком гор и чистым цветом всего, что здесь произрастало. Ясность была необыкновенная. Такой я не видел никогда и по сей день. Спутники мои, кажется, не замечали этого, они живут здесь, вроде как мы на городских помойках.
Да я не сравнивал. Просто дышал, пил водку и радовался. Весна ли была, или так уж высоко мы забрались, но где-то еще снег лежал и сиял лоскутами. Мы делали шашлык (мы — это звучит гордо, я тут не участвовал). Ненавязчивые разговоры. Костер. И все же я думал, как сюда попал.
Не считал, сколько у меня было командировок в Алтай. Был я и в Рубцовске. А тут помню только, как прилетел в Барнаул. Зашел вечером в ресторан, а там сидит знакомый москвич, из кино или художник — шапочное знакомство. Мы с этим художником оказались в квартире с двумя девками. И до утра, он — одну, я — другую.
Потом я поехал в Бийск. Сранный такой городок, жрать нечего, котлеты вонючие, наплевать — здесь я проездом. А вот чего нельзя было упустить — так это Сростки. По пути в Горноалтайск.
Остановили в Сростках машину. Где жил Шукшин? Показывают новый бетонный дом, который он построил для матери. Как раз у горы Пикет. Холм такой, — он в «Печках-лавочках», — и, вообще, собирались после смерти Макарыча туда ежегодно со всей страны. Теперь об этом что-то не слышно.
А ведь смотри, какой Алтай! Раньше славился пшеницей, потом тракторами Рубцовска, а теперь, видно, там ничего не осталось: ни Шукшина, ни Евдокимова, да и Золотухина — ни. Грустно без них.
Когда я там был? Год или два после смерти Василия Макарыча. Повели меня ниже, в дом, где он жил с матерью и репрессированным отцом, которого он из-за младости лет даже не помнил. Разверстка в 30-х была такая: столько-то от каждого города, района надо было посадить — 10 % как врагов народа.
Дом тот был уже вроде музея, там непонятно что, но заведует бывшая учительница или библиотекарша, которая знала юного Шукшина. Сельская баба, чего-то рассказывает, что уж давно всем известно, но добрая тетка повела опять в новый дом, к Пикету. Взял я там, в огороде, горсть земли с собой, так и поехал дальше. В Горноалтайск.
Потом я вернулся в Барнаул. Надо лететь домой в Москву. Завтра. Позвонил той подруге из ресторана. Она приехала в ведомственную, закрытую гостиницу, куда меня поселили на ночь. Симпатичная баба, лет двадцать пять, да и мне было не на много больше, вижу, трусы рваные, как же они здесь живут? Трахался со смешанным чувством: и жалко, и баба вроде бы неплохая, но брезгливо.
Выпили мы бутылку той самой рисовой водки. Я поехал в аэропорт, у меня еще оставалась одна. На контроле в аэропорту видят, что я поддатый, нашли ту бутылку 0,7, изъяли, разбили. Чего разбивать? Взяли бы себе, спокойно выпили — нет! Так я и улетел недовольный, но уже с вечной памятью о той женщине в рваных трусах, о сиянии Горного Алтай и с горсткой земли из огорода Шукшина.
Дома насыпал эту землю в пустой цветочный горшок. И забыл. Теперь вспоминаю, где я тогда жил, с женою или уже без, не это важно. Помню одно — вдруг из горшка — зеленый росток. Ну, я такой ботаник, не знаю, что за росток, но знаю, что это из земли Шукшина.
Что это было? Возьмите вы где-нибудь горсть земли, и если случится подобное, скажите, мне интересно. А тот зеленый росток днями стоял передо мной — как вроде бы Василий Макарыч осеняет меня своим личным присутствием. Любя его и тогда, и навечно, так мы совсем породнились.
… А ведь хотел написать о красоте. Которая есть в природе. Которую я видел в Горном Алтае. Но стебель этот в горшке… Я и подумал, что не цветы красят жизнь, а художник оправдывает наше присутствие в этой жизни.
В. М. Шукшину посвящается
Вот сколько живу, не отпускает меня эта картина. Шалаш на берегу Исети. Белобрысый мальчик, примерно, моих лет восемь-девять, и сухонький старичок. Они жили в этом шалаше.
Было это в начале 50-х. Тогда все бедно жили. Ну, может быть, кроме начальника ОРСа (отдел рабочего снабжения). С сынишкой его мы вместе учились, жили в одном дворе. У него всегда была плитка шоколада. А я воровал из дома кусковой сахар и грыз обычно на уроках. Учительница доложила об этом матери, но вроде бы обошлось. Тоже неплохо. Отец работал инженером в ЖЭКе, мать где-то в сфере продовольствия, иногда приносила даже апельсины. Еще отец ходил на охоту. Зимой на лыжах. Намается, ведь с войны хромой, мы подлетаем: «Че убил?» «Ноги». Но, бывало, и приносил зайца. Как-то перебивались. В магазине все как будто было, по-моему, и черная икра. Покупать не на что, платили мало. А нас в семье трое детей, я — старший. Летом-осенью приносили домой перья зеленого лука, помидоры с полей. Из заброшенного сада таскали сладкие, подбитые морозцем ранетки. Картошку сами сажали. Так жили, не особо тужили. В поселке Чкаловском, город Каменск-Уральский. Кстати, здесь я через 30 лет, давно живя в Москве, отсиживал свой лагерный срок на зоне. Юмор судьбы. Или злорадство фортуны. Как еще назовешь?
