Две девицы третьей подарили открытку. «С днём рождения!» — сказали. Та чуть не запрыгала от радости. Обняла обеих, расцеловала.
Две девицы ушли в дамскую комнату. Когда они скрылись, радость пропала с лица третьей. Она достала косметичку и принялась пудриться, бормоча проклятия.
За мной следит все время кто-то, буквально ходит по пятам. Его я вижу у подъезда, у перекрестка, у метро. Я чувствую его в квартире, все время где-то за спиной; а может быть сквозняк всего лишь бумагой где-то шелестит. Но он следит, его я вижу так много раз куда б ни шел; вот он стоит на остановке, его прозрачные глаза меня чуть сонно изучают, и он всегда, всегда один. Садится рядом на скамейку, идет по парку в стороне. Всегда молчит, всегда ссутулен, непримечателен всегда.
Его я вижу краем глаза, а если прямо посмотрю — то нет его, но я-то знаю, что он вот только что стоял под фонарем, в соседней арке, смотрел из зеркала тайком, в киоске продавал газеты, и все молчал, молчал, молчал. О ком я говорю, о ком?
Я не могу найти конкретных и однозначных черт его. Он так бесформенно кошмарен, что я боюсь порой смотреть, и через силу, через ужас чуть стоит повернуть глаза — он исчезает, исчезает, и просто арка и фонарь, и в зеркале, в метро, в киоске — все точно так же, как всегда. Когда бы он сказал хоть что-то, хоть что-то мельком произнес, возможно, было бы мне проще принять его таким, как есть. Но он молчит. И полный ужас от этого всего сильней: похоже, он и не умеет, и не умеет говорить.
За мной следит все время кто-то, буквально ходит по пятам. Я с ним столкнулся у маршрутки сегодня утром невзначай; остановился просто резко, а он так резко не сумел. Я обернулся — и увидел, что за спиною никого. Куда исчез он — я не понял, но чувствовал колючий взгляд его прищуренный, холодный и бесконечный, как залив. (Он смотрит, и спина потеет, и заплетается язык.)
Я утром встал. Я утром вышел. Маршрутка, лестница, метро. А он — за мною, он — за мною, молчит, не отстает, идет. На эскалаторе пытался его увидеть за собой. Не получилось. Он закрылся книжонкой с белым корешком.
А на платформе, на платформе вдруг сквозь него прошла толпа. И он, как призрак, был недвижен, и все смотрел, смотрел, смотрел.
Так я узнал, что он не только не может говорить со мной; но очевидно, что не видит его никто кроме меня. Неужто я его придумал. И что же думать мне теперь.
Людей размазывает время, быть может, я придумал всех.
Ни при каких обстоятельствах
Помой руки и марш за стол, сказала мама. Больше не пойдешь к Беке, заверила она. Никакого кокаина впредь. Никаких гонок и рок-концертов. Ты скатываешься по наклонной, заплакала. Ты такой талантливый и такой дурак! Ты сводишь себя и меня в могилу, почти шепотом, с мольбой…
Под пятницу случилась вещая бессонница. Снова в четыре ночи (или утра?) пришла мама и требовала остепениться. И как она каждый раз находит новые квартиры, вписки, комнаты, подвалы, вокзалы… Наверное, она следует по пятам.
Бессонница была вещей. Уже ближе к шести утра, когда мама ушла (моргнул — и нету…), вдруг явилась Бека с четырьмя глазами. Пара под парой. Нюхнешь со мной, спросила она. Да, ответил я. Рассыпал дорожки по столу.
Утром пошел к Беке. Привет, сказала Бека. Давно тебя не было. Мама твоя приезжала недавно, сообщила Бека. Приезжала и оставила тебе сухофруктов. Что с тобой? Ты опять обдолбанный?!
Извини, Бека… Бека, ты чего?
Мама приезжала. Приезжала не ко мне, а к моей склочной подруге. Почему она не навещает меня, если может?
Бека захлопнула дверь, оставив меня на площадке. С сухофруктами в руках. Парень, спускавшийся по лестнице, больно ударил в плечо и спросил:
— Огонька нет?
Огонька нет, заверил я его. Он прошел сквозь меня и скрылся внизу. Бека приоткрыла дверь. Чаю хочешь, поинтересовалась она. Хочу, ответил я. Прости, Бека, прости, я правда хочу завязать, и, в принципе, могу, просто как-то привык. Я завяжу, обещаю! Ты уже тучу раз обещал, вздохнула Бека, а я прошел в квартиру.
Я правда, правда хочу завязать, попытался я убедить ее. Знаешь, я бы давно это сделал. Но когда мозги прочищаются, реальность преподносит сюрпризы, нервно всхлипнул я. Представляешь, мама сегодня приходила.
Нет, не приходила, хмуро пробормотала Бека. В том-то и дело, воскликнул я. Она приходила в мой бред. И ругала меня. А мне — нечего было ответить…
Бека заплакала — точь-в-точь как мама. Она спрятала лицо в ладони и вздрагивала всем телом. Почему ты плачешь, спросил я. Потому, что ты умер, сказала она.
