Вечер 29 июня 1908 г., за десять часов до падения Тунгусского метеорита, Среднесибирское плоскогорье, эвенкийское стойбище на реке Хушмо
Илья Берестов, русский, ссыльный студент-медик 26 лет от роду, волею случая осевший в фактории Ванавара фельдшером, всегда любил чай. Особенно тот, который заваривал его друг — эвенк (или как их в ту пору называли тунгус) Василий Дженкоуль. Внешне напиток выглядел страшновато и по цвету походил на жидкий деготь, но был настолько душист, что у Ильи всегда слегка перехватывало дыхание от предвкушения первого обжигающе-вкусного глотка. Вот и теперь, прежде чем прикоснуться губами к краю кружки, Илья по привычке закрыл глаза и несколько мгновений вдыхал опьяняюще-травный аромат. Дело происходило в одном из летних чумов семьи Дженкоуль. Илья и Василий сидели, поджав ноги, на оленьих шкурах и пили чай. Уютно потрескивал разведенный посреди чума костер, но гари внутри почти не чувствовалось — дым поднимался высоко, проходя через отверстие в конусной крыше так, что в чуме оставался лишь его легкий привкус.
"Привкус дыма к травяному аромату чая". Берестов хмыкнул, не открывая глаз. Он обожал эти запахи. Он «дышал» чаем, изредка делая осторожные маленькие глотки, и наслаждался ощущениями.
— Ты будто молишься, — ворвался в таинство чаепития насмешливый голос Василия. — Пей, чего его нюхать!
— Ты варвар. Дикий варвар, — пробормотал Илья. Позапрошлой весной Василия сильно порвал медведь, и Берестов больше месяца выхаживал его, фактически силой выдернув с того света. А год спустя Василий вытащил Илью из гнилой топи, куда тот опрометчиво забрел, увлекшись сбором лекарственных трав. С тех пор они дружили — крепко и безоглядно.
— Я варвар, — согласился Дженкоуль. Пару дней назад Илья объяснил ему значение этого слова: дескать, варвар — это дитя природы. — А ты пей, да спать ложись. Завтра рано-рано тебя подниму, до рассвета ходить надо.
— Куда еще? — рассеянно отозвался Илья, смакуя дивный напиток.
Дженкоуль глянул на друга с хитрецой.
— На сохатого с тобой пойдем.
— Не, Вась, не пойду, — отказался Берестов. — Не люблю я охоту, ты ж знаешь. Я лучше в Ванавару вернусь. Сыну твоему полегчало, лихорадка почти прошла, так что…
— Успеешь еще в Ванавару. Поутру со мной пойдешь! — отрезал Дженкоуль. — Буду делать из тебя человека, варвара. — Он громко отхлебнул чаю и неодобрительно взглянул на друга. — Ты плохо живешь: оленей нет, жены нет, детей нет, палить из ружья не умеешь…
— Ну, положим, умею, — возразил Берестов, — умею, но стрелять из ружья по божьим тварям не хочу.
— А я тебя не на "божьих тварей" охотиться зову — на сохатого.
— Лось тоже тварь божья.
— Сколько раз тебе говорить: зверь не божья тварь, у зверя души нет, — покачал головой тунгус.
— Это вопрос спорный.
— Ничего не спорный, — решительно прервал Дженкоуль. — Мой дед зверя бил, и отец бьет, и братья бьют, и я бью, и дети мои, как подрастут, будут. И тебя научу. И жену тебе найду. Потом оленей заведешь.
Берестов поморщился, но промолчал, зная, что переспорить упрямого тунгуса не так-то просто. Он допил чай, отставил кружку, встал, подвигался, разминая затекшие ноги, откинул матерчатый полог чума и вышел наружу, с головой окунаясь в тревожные пестрые сумерки. Тунгус вышел следом, глянул ввысь, покачал головой:
— Плохо. Небо горит.
— Видно какая-то природная аномалия, — машинально откликнулся Илья.
Северное сияние в последнее время и впрямь было необычайно яркое: то красно-желтое, огненное, то ядовито фиолетовое, с интенсивными изумрудными сполохами. А под вечер иногда появлялись странные облака — словно блестящая серебристая вуаль окутывала сумеречное небо.
Илья поежился, помялся нерешительно, а затем признался, не сводя взгляда с полыхающего, огненно-красного неба:
— Беспокойно мне, Вась, ох и беспокойно. Сердце щемит. Словно жду чего-то…
— Всем беспокойно. Шаман Чуню говорит: Аксири сердится, скоро стрелять начнет.
— Слушай, у тебя одна стрельба на уме, — засмеялся Илья. — Аксири — это по-вашему бог неба, в кого ему стрелять? На небе сохатые не водятся! И вообще, ты вроде крещеный, у тебя крест нательный, а в Аксири веришь.
— Я в них во всех верю: и в Аксири, и в Иисуса, — хитро прищурился Дженкоуль, отчего его и без того узкие глазки превратились в щелки. — Что мне трудно что ли? А им приятно. Глядишь, там где Богородица подведет, Аксири выручит, а от гнева Огды (*бог огня) Иисус спасет.
Их разговор прервал отец Василия — крепкий, в годах, тунгус с морщинистым, словно выдубленным, безбородым лицом, раскосыми глазами-черточками и гортанным голосом, привыкшим покрикивать и на оленей, и на членов семьи. Семья Дженкоулей считалась очень зажиточной — общее поголовье их оленей давно перевалило за шесть сотен.
Старший Дженкоуль приветливо улыбнулся Берестову и повернулся к сыну.
— Завтра на Илимпо пойду, олень встречать. — Из уважения к Берестову он заговорил по-русски, но чужой язык давался ему не так легко, как сыну, поэтому его речь была путаной мешаниной русских и эвенкийских слов, но Илья давно уже научился понимать подобную «кашу». — А ты, Василий, бае лекаря до Ванавары веди, олень верховой дай.
