Избранное - [4]

Выйдя из дома, он оживил свою «копейку» и рванул по колее в сторону шоссе. Машина отчаянно визжала, скрипела, как будто умоляла ехать поаккуратнее. Пете было наплевать. Добравшись до шоссе, он разогнался так, как в принципе получалось. Деревья у дороги проносились мимо, пролетел человек с ужасом на лице, промчался знак крутого поворота, который Петя не заметил. И не вписался.

Машина вылетела с полотна, как легкий атлет. Сделав небольшое сальто в полёте, она вписалась в какой-то неимоверно огромный каменный столб. Петя умер сразу.

А где-то далеко, в маленькой горящей хижине вздрогнула женщина и сразу проснулась. Согнав пламя с одеяла, она встала, поправила локоны на каменных висках и подошла к окну, тихонько напевая грустную колыбельную.

— Что такое, мама? — спросил из угла детский голос. Женщина посмотрела на ребенка, который сел на кровати в углу комнаты. Его огромные хрустальные глаза отражали огонь, которым была охвачена комната. Едва заметная асбестовая сыпь покрыла сонное каменное лицо.

— Все в порядке, дорогой, — ответила женщина и снова посмотрела в окно. Там покраснело небо, и медленно падало; от неба отваливались куски, и врезались в землю, уничтожая сразу целые города. — Ничего страшного, спи. Просто кто-то сломал ногу атланту.

Статьи

Спорить-не спорить

Поел гороха из стручков, и вспомнил, что когда мне было лет шесть-семь (ещё до школы), я делал из стручков свистульки. Тогда было правильно спорить, претендуя на знание «как» — даже не зная броду. Вот и я уверял дворовых пацанов в том, что знаю, как правильно делать эти самые свистульки. У меня была откуда-то взявшаяся идея, что от стручка надо отломить треть. Свистульки мои не свистели (как и изготовленные по другим «технологиям», впрочем), но я продолжал настаивать на своей правоте.

А потом я пошёл в школу, и перестал спорить. Не знаю, почему.

Классе во втором неожиданно на школу, в которой я учился, нахлынула волна идей «как делать харакири». Одни утверждали, что надо резать вниз и влево, буквой «Г» (или «L», если угодно), другие — что по прямой слева-направо (правой рукой, понятно). Были ещё третьи, четвёртые и восемьсот двенадцатые. У меня мнения не было, и я помалкивал. А споры на «животрепещущую» тему доводили до драк, и забавно было за ними наблюдать, такой бесплатный цирк.

В пятом классе, или около того, все подсели на жвачку со вкусом резины. Потом, классу к седьмому, она приобрела вкус и твердость пластмассы, но это позже. А в пятом, когда народ жевал резиновую резину на всех углах, казалось, что это невероятно круто. Все эти пузыри, вкладыши, наклейки с голыми бабами и машинами вызывали некий неопределённый трепет. И тут тоже был простор для споров: «как правильно надувать пузыри» (кстати, попробовал бы кто сейчас надуть пузырь из той жвачки); «сколько можно жевать одну жвачку»; «сколько разновидностей каких вкладышей существует» — и так далее. Народ спорил — я был в стороне, я не жевал жвачку.

В девятом классе у меня чётко проявился интерес к десктопному программированию, и я начал шпарить всякую хрень на турбо-паскале. Тогда этот язык был ещё в ходу (а, может, и нет — мне было без разницы, я штамповал, как станок). Народ продолжал спорить, а количество тематик увеличивалось и жёсткость суждений укреплялась. Вокруг происходили первые сексуальные отношения, пацаны научились в драке пинать лежачих по голове, а девчонки — курить и материться. Я штамповал.

К одиннадцатому классу я стал маленькой звездой, отстал по всем дисциплинам — и мне было всё равно. Я почти не бывал на уроках, потому что постоянно ездил по концертам, так что споры шли мимо меня. А люди спорили — на этот раз пытаясь казаться умными и рассудительными. Спорили в основном об учёбе, будущем — ну и по-прежнему умели пинать по головам да курить-материться. Конец школы был жёстче всего по темам и суждениям.

А потом… да, а потом — отрезало. Исчезло всё. Вокруг, в смысле. После окончания школы мир стал аморфным и бессмысленным, как воск оплавившейся свечи. Не было формы, не было скелета. И стало понятно, что пора начинать спорить, наконец.

Не вышло.

Нас съедят

Все мы — поэты, музыканты, писатели, художники, учёные, философы… Хотя, нет, философов — вычеркнуть. Так вот, все мы, деятели творческого и интеллектуального труда (кроме философов) вечно «поём» о том, что всё плохо. Понятное дело, говорю я не обо всех ста процентах, а об основной массе по России (ОМПР). Когда всё хорошо — мы поём, что всё плохо, когда всё плохо — мы поём, что всё плохо. Такая, надо сказать, стабильность.

А всё потому, что ОМПР воспринимает этот самый творческий и интеллектуальный труд, первым делом, как инструмент донесения правды. Не СМИ («Фу, коррумпированные все»), не листовки и выступления политиков («Эти всегда врут!»). Именно творчество — книги, песни, картины, фотография.

Вот была у нас тирания, и жилось нам плохо. В чём разница между нами и неграми из Гарлема, которым тоже жилось ужас как отвратно? А вот в чём. У негров, у самих негров, внутри их общин не поощрялись доносы, их было некуда отправить, и они все всё знали. Незачем было распространять правду, правда была скучна и разрешена. Да, рэп всё равно возник, но раньше возник спиричуэлс. Раньше возник блюз, джаз, соул.