В 1932 году я оказался в Москве вместе с моим компаньоном Ракюссеном. Мы только что понесли гибельные потери на нью-йоркской бирже — все с таким трудом накопленное нами в течение целой жизни было сведено на нет за каких-то двадцать четыре часа, и врачи предписали нам полную перемену обстановки, несколько месяцев простой и спокойной жизни вдали от Уолл-стрит с ее лихорадкой. Мы решили отправиться в СССР. Я хочу уточнить здесь один важный момент: мы принимали это решение с той искренней восторженностью, с той горячей симпатией к достижениям в СССР, понять которую по-настоящему способны лишь биржевые маклеры, дочиста разорившиеся на рынке ценных бумаг на Уолл-стрит. Как в прямом, так и в переносном смысле мы нуждались в новых ценностях…
Стоял январь. Москва была одета в свой снежный наряд. Мы только что посетили Музей Революции и, выйдя из него, решили на санях вернуться прямо в отель «Метрополь», где мы остановились на постой. Наше путешествие в СССР осуществлялось под покровительством «Интуриста», и две недели гид безжалостно таскал нас из музея в музей и из театра в театр.
— Все это уже давно есть и у нас в Соединенных Штатах, — сказал Ракюссен, спускаясь по лестнице.
Всякий раз, когда гид показывал нам какую-либо достопримечательность, Ракюссен считал своим долгом заметить: «То же самое есть у нас в Соединенных Штатах» — и, как правило, добавлял: «Только лучше». Он говорил это в Кремле, в Музее Революции, а также в Мавзолее Ленина, и гид стал в конце концов поглядывать на нас недружелюбно: если говорить честно, я думаю, эти действительно неуместные замечания Ракюссена имели некоторое отношение к тому, что с нами случилось впоследствии. Начинал идти снег, и мы пританцовывали, делая выразительные знаки всем проезжавшим мимо саням. Наконец один izvoztchik остановился, и мы удобно устроились. Ракюссен крикнул: «Отель „Метрополь“!» — сани заскользили, и только тогда я заметил, что кучера на месте нет.
— Ракюссен, — крикнул я, — кучера потеряли!
Но Ракюссен не ответил. Его лицо выражало запредельное изумление. Я проследил за его взглядом и увидел, что на месте кучера сидит голубь. В самом этом факте не было ничего необычного — на улицах полно голубей, копошащихся в лошадином навозе; поражало другое — поведение голубя. Судя по всему, он заменял кучера. Правда, вожжи он не держал, однако сбоку от него к сиденью был прикреплен колокольчик с веревочкой. Время от времени голубь хватал веревочку клювом и дергал: один раз — и лошадь поворачивала налево, два — и она поворачивала направо.
— Он замечательно выдрессировал свою лошадь, — заметил я хрипловатым голосом.
Ракюссен испепелил меня взглядом, но ничего не сказал. Впрочем, сказать ему было нечего; я столько всего повидал за свою жизнь, на моих глазах всемирно известная компания «Марс Ойл» разорилась в пух и прах за двадцать четыре часа, но голубь, которому разрешили управлять общественным транспортом на улицах большой европейской столицы, — это был беспрецедентный случай в моей практике американского бизнесмена.
— Ага, — сделал я попытку пошутить, — вот наконец нечто, чего еще нет у нас в Соединенных Штатах!
Но Ракюссен не настроен был рассуждать о достижениях великой Советской Республики в области общественного транспорта. Как это часто бывает с примитивными умами, всё, чего он не понимал, выводило его из себя.
— Я хочу сойти! — взревел он.
Я посмотрел на голубя. Он подпрыгивал на своем сиденье, хлопая крыльями, чтобы согреться, как делают все русские izvoztchik. Для пионера социализма он выглядел слабовато. Честно говоря, мне редко доводилось видеть до такой степени безразличного к своей персоне голубя, более чумазого и менее достойного возить двух американских туристов по улицам столицы.
— Я хочу сойти, — повторил Ракюссен.
Голубь враждебно посмотрел на него, просеменил до колокольчика и дернул три раза за веревочку. Лошадь остановилась. Я начал ощущать нервную дрожь в левом колене, что является у меня признаком большого внутреннего беспокойства. Я приподнял плед и приготовился сойти, но Ракюссен, по-видимому, неожиданно передумал.
— Я хочу разобраться с этим делом, — заявил он, скрещивая руки на груди и не трогаясь с места. — Я не желаю становиться жертвой мистификации. Они заблуждаются, если полагают, что могут таким образом оскорблять американского гражданина!
Я не понимал, почему он чувствует себя оскорбленным, и сказал ему это. Мы обменивались нелицеприятными репликами, когда я заметил, что на тротуаре образовалась толпа: прохожие останавливались и с удивлением нас разглядывали.
— На голубя они даже не смотрят, — подавленно сказал Ракюссен. — Они смотрят на нас.
— Ракюссен, дружище, — сказал я, кладя ему руку на плечо, — давай не будем вести себя как напуганные провинциалы! В конце концов, мы чужие в этой стране. Эти люди должны лучше знать, что у них нормально, а что — нет. Не надо забывать, что эта страна пережила великую революцию. Нас всегда очень плохо информировали о СССР. Они тут строят поистине новый мир. Вполне возможно, что с помощью новых методов они достигли в области воспитания голубей таких успехов, о которых мы в наших странах, увязших в вековой рутине, даже и не мечтаем. Предположим, что наш голубь — пионер, и оставим это… Давай смотреть шире, Ракюссен, поднимемся над обстоятельствами; немного терпимости, Ракюссен, немного благородства. Почему бы не согласиться с тем, что в плане рационального использования рабочей силы нам в Соединенных Штатах предстоит еще многому научиться?
