— Рациональное использование рабочей силы, как бы не так, — резко бросил Ракюссен.
Но я не позволил выбить себя из седла.
— Izvoztchik, — крикнул я со своим лучшим русским акцентом, izvoztchik, вперед! Дерни за kolokoltchik! Ai da troika! Volga, Volga!
— Замолчите, — прошипел Ракюссен, — или я сверну вам шею!
Вдруг он заплакал.
— Я уничтожен! — рыдал он у меня на груди. — О! Какой стыд! Где моя мама? Я хочу к маме!
— Здесь я, Ракюссен, дружище, — воскликнул я. — Вы можете полностью; на меня положиться!
В течение всего этого времени зеваки на тротуаре смотрели на нас с неослабевающим вниманием. Первым устал от спектакля голубь. Он резко дернул колокольчик, лошадь тронулась, сани легко заскользили по снегу. Голубь то и дело оборачивался и бросал на нас ничего хорошего не сулящий взгляд. Ракюссен продолжал всхлипывать, и я начинал ощущать то странное чувство, которое у меня не предвещает ничего хорошего, как будто мой череп сжимают какие-то тиски. Сани остановились перед зданием, над которым развевался советский флаг. Голубь спрыгнул с сиденья, забежал внутрь и тут же вернулся в сопровождении полицейского.
— Товарищ, — воскликнул я, — мы целиком переходим под вашу защиту. Мы двое — мирные американские туристы, и с нами только что обошлись крайне недостойным образом. Этот izvoztchik…
— Почему этот мерзкий голубь привез нас в участок? — перебил меня Ракюссен. Полицейский пожал плечами.
— Вы находились в его санях целый час, но так толком и не объяснили, куда вас нужно отвезти, — объяснил он нам на чистейшем английском. — К тому же ваше поведение показалось ему странным, и он даже утверждает, что вы смотрели на него угрожающе. Вы напугали его, товарищи. Этот izvoztchik не привык к туристам и их чудаческим манерам. Его можно понять.
— И он вам объяснил все это? — мрачно спросил Ракюссен.
— Да.
— Значит, он говорит по-русски? Полицейский был искренне удивлен.
— Товарищи туристы, — сказал он, — я могу вас заверить, что девяносто пять процентов нашего населения говорит и пишет на своем родном языке.
— Включая и голубей?
— Товарищи туристы, — сказал полицейский с некоторым пафосом, — мне не довелось бывать в Соединенных Штатах, но я могу вас заверить, что у нас к образованию имеют доступ все, независимо от расы.
— У нас в Соединенных Штатах, — взвыл Ракюссен, — есть голуби с дипломом Гарварда, и я лично знаю двенадцать штук, которые заседают в Сенате!
Он спрыгнул на тротуар. Я последовал за ним. Голубь продолжал стоять там же, вместе со своими санями, ожидая, по-видимому, когда с ним расплатятся. Я посмотрел на него, и вот тогда-то меня и посетила эта роковая мысль. Там, как раз неподалеку от участка, находился филиал «Универмага». Я забежал внутрь и победоносно вышел с двумя бутылками водки.
— Ракюссен, дружище, — крикнул я, осуждающе указав пальцем на голубя, я нашел ключ к разгадке тайны. Эта птица не существует! Это галлюцинация, плод чрезмерной трезвости, на которую обрекли нас наши недруги, наши отравленные организмы не способны перенести этот режим! Выпьем! И этот голубь растворится в пространстве как дурной сон.
— Выпьем! — обрадованно взревел Ракюссен. Голубь демонстративно повернулся к нам спиной.
— Ага! — крикнул я. — Он уже потерял свою четкость. Он знает, что его минуты сочтены.
Мы выпили. Бутылка была опустошена на четверть, но голубь продолжал упорно существовать.
— Пьем дальше, — крикнул я. — Мужайся, Ракюссен, мы ощиплем его до последнего перышка!
Когда бутылка была опустошена на треть, голубь повернулся и пристально взглянул на нас. Я понял этот взгляд.
— Нет-нет! — проговорил я заплетающимся языком. — Никакой жалости!
На половине бутылки голубь вздохнул, а на трех четвертях — сказал по-американски с ярко выраженным акцентом жителя Бронкса:
— Товарищи туристы, вы находитесь в иностранном государстве, два представителя великой и прекрасной страны, и вместо того, чтобы своей корректностью и благовоспитанностью создать у нас высокое мнение о своей отчизне, вы хлещете водку прямо на улице и уже напились как свиньи. Это, граждане, просто омерзительно!
…Я пишу эти строки у себя в клубе. Около двадцати лет прошло со времени этого ужасного приключения, которое явилось для нас началом новой жизни. Ракюссен сидит на люстре, рядом со мной, и по своему обыкновению мешает мне работать. Нянечка, няня, вы не могли бы сказать этой проклятой птице, чтобы она оставила мои крылья в покое. Я пишу.
