Перед рассветом на Владивосток наползла серо-грязноватая бесформенная громада тумана. Как что-то неотвратимое, угрожающее, надвинулась она с океана и город постепенно исчезал в ней. Сначала длинные, влажные языки тумана из Гнилого угла по-змеиному переползали через седловины сопок и бесшумно подкрадывались к окраине, где в маленьких, сметанных на живую нитку из ящиков, черных просмоленных обломков барж и кунгасов, кусков жести хибарках ютился рабочий и матросский люд; затем наполняли узкие каменистые, размытые дождями улицы и смыкались над городом в непроницаемую для солнца массу. Все было поглощено туманом: и гранитные особняки хозяев приморских приисков, рудников, рыбалок, пароходств, и рестораны, и магазины с зеркальными окнами и золотом вывесок, и самые лучшие дома, над которыми повисли мокрыми пестроцветными тряпками флаги чуть ли не всех стран, которые уже вели и готовились вести беспощадную борьбу с молодой советской властью, и чужие корабли, стоявшие с расчехленными орудиями на рейде бухты Золотой Рог, и войска интервентов, маршировавшие по главной улице города – Светланской.
Зловеще перекликались в порту хриплыми гудками транспорты и слышался грохот якорных цепей. Это швартовались новые суда, доставившие в порт войска интервентов, пушки, зарядные и санитарные повозки, высокие грузовики. Все это, гремя железом колесных шин и урча моторами, ползло по городу. Серая пелена казалась занавесом, за которым готовится страшная драма: будут стрелять в людей, рубить их саблями, разрушать их дома, жечь деревни. И все это лишь потому, что люди захотели жить по-иному? Иначе, почему из-за океана с такой торопливостью, которая невольно толкает на размышления о нечистоплотности целей, идут на всех парах военные корабли и транспорты? Почему их зовут так настойчиво бывшие царские генералы, адмиралы, заводчики, дворяне? Ведь они же русские люди.
Так размышлял Иван Алексеевич Северов, пробираясь сквозь густую толпу. Высокий, подтянутый, он на голову возвышался над прохожими. Белая морская фуражка с золотой эмблемой и большим тяжелым козырьком была низко надвинута на смуглое горбоносое лицо с темными сердито поблескивающими жаркими глазами. Летний светлый китель туго обтягивал покатые сильные плечи. Северов, задумавшись, не обращал внимания на людей, заполнивших тротуары, не прислушивался к разноязыкой речи, которая совсем заглушила русскую.
Свернув с многолюдной Светланки, он стал подниматься по крутой улице к своему дому. Сорок лет как семья Северовых поселилась на этой улице. За это время по обе стороны тесно выстроились дома в два–три этажа, каменные и деревянные, железные склады торговой компании Чурина, а в конце улицы, почти у подножия сопки Орлиное гнездо поднялось многоэтажное белое здание коммерческого училища. Дощатый тротуар вел к самому дому Северова. Выстроенный когда-то Лиговым и бывший одним из самых больших и красивых в городе, он сейчас затерялся среди новых, выглядел приземистым, потускневшим. Непогода и время объели краску, и дом стоял серый, старый, молчаливый. Не раз Иван Алексеевич подумывал капитально отремонтировать его, но откладывал из-за нехватки средств, а когда, наконец, он и Геннадий стали капитанами, не стало на это ни времени, ни желания. Пока Иван Алексеевич поднимался, порывы северного ветра разорвали серо-грязную пелену тумана, и в просветы хлынуло солнце. Туман быстро рассеивался, открывая город свету и теплу.
Иван Алексеевич остановился передохнуть. Сорок один год – возраст небольшой, но все же быстро в сопку подниматься трудно. Ишь как колотится сердце. А может это от только что увиденного там, в порту и на Светланке? Северов снял фуражку, пригладил седеющие волосы и глянул вниз на главную улицу. По ней двигались иностранные войска. Отсюда они походили на заплесневелый поток, а люди на тротуарах – на мусор, набившийся по берегам.
Северов привычно осмотрел город, поблескивающую гладь бухты. Владивосток. Неужели он станет чужим? Ведь он построен руками русских людей, на его глазах! Глядя на дома, на дымящиеся трубы Дальзавода, на военно-ремонтные мастерские, Иван Алексеевич вспоминал, когда и как все это возникало.
Капитан скользнул взглядом по бухте, заполненной военными и торговыми судами, разыскал свое маленькое, едва заметное рядом с огромным французским транспортом, грузовое судно «Кишинев». Оно стояло у самого дальнего пирса. «А когда-то я и Геннадий становились рядом, у самых пакгаузов, – вспомнил Северов. При мысли о брате Иван Алексеевич невольно вздохнул: – Где сейчас Геннадий?» Война застала его в Одессе, куда он ушел за грузом пшеницы. Там его пароход был взят под перевозку войск в Румынию. Письма от брата приходили редко. В последнем Геннадий Алексеевич писал, что он «пожалуй, останется на Черном море до окончательной победы». Последние слова были дважды подчеркнуты. Иван Алексеевич почувствовал, что за ними кроется какой-то иной значительный смысл. Не надевая фуражки, Северов широким шагом пересек двор, поднялся на крыльцо, вошел в прохладную прихожую и увидел на вешалке соломенную шляпу.
