Автору этой книги пятнадцать лет.
Книгу эту он писал с поздней осени девяносто первого по весну девяносто второго. Интересное было время.
Он родился во второй половине семидесятых, пошел в школу через год после смерти Брежнева и в переходный возраст вступил как раз на переломе 90-х, так что страшные эти месяцы, долгие месяцы растерянности, нищеты и ужаса подступающего голода — ощущение, точно переданное Кабаковым в знаменитом «Невозвращенце» — на фоне внутренних ломок и бурь прошли почти незамеченными.
Он писал по ночам, когда никто не мог помешать, оставлял на сон по три-четыре часа и досыпал на лекциях. Происходившее там, внутри, казалось куда более настоящим — и уж подавно гораздо более важным для него — чем то, что творилось вокруг. Вероятно, он ничего не смог бы изменить даже если б захотел, и не только потому, что был не в том возрасте, когда люди уже умеют управлять реальностью. Нет. Просто у него было четкое ощущение, что это текст прорывается сквозь него в наш мир, воплощается, обретает плотность и вещественность — а сам он не имеет над происходящим никакой власти.
Почти полгода он весь был внутри своей книги и окружающий мир ничего не мог с этим поделать. Вокруг все время что-то происходило — но ему было все равно. Он был не в состоянии объяснить, что с ним творится и его мутило от унылой злости преподавателей и непонимания и отчаяния родителей. А стоило выйти на улицы, как подхватывала лихорадка, в которой метались город и страна.
Но в нем прочно жила в это время смесь детской безграничной жестокости и взрослого равнодушия к неважному.
Окружающий мир ничего не мог с этим поделать.
Потом, много лет спустя, он поражался, как же случилось, что такой пробой вдохновения достался сопляку, ничего еще не успевшему сделать в этой жизни, ничем не успевшему заслужить такого счастья.
Как бы то ни было, к весне девяносто второго книга была практически готова.
И тут он неожиданно даже для себя бросил текст. Позже понял — просто не хватило душевных сил. Слишком близко к сердцу по молодости лет принимал злоключения собственных персонажей.
Но к тому времени от него уже ничего не зависело.
Теперь неважно, кто из знакомых не глядя сбросил на дискетку все файлы из его директории, где вперемешку валялись и готовые куски текста, и забракованные черновики, и личные письма, и даже подростковые истерики, частью честные, частью обряженные в кружева описанного мира, но в один прекрасный момент вся эта свалка, почти интимная и уж подавно лишенная малейшей художественности, всплыла в компьютерных сетях. Сперва — в FIDO, а потом даже на печально знаменитом CD «Text Collection». И посейчас кое-где в Интернете можно найти этот жуткий файл, психоделичный и крайне невнятный.
И все-таки, даже так, даже в этом изувеченном виде, книга ожила. Она органично и быстро вошла в мифологию молодежных субкультур начала 90-х, и в течении более чем пяти лет порождала в самых разных краях страны вторичные — то есть уже третичные — мифы: от «Это про меня!» до «Все было совсем не так!».
А автор рос и даже постепенно взрослел, и в какой-то момент начал стесняться своих детских опытов. Тем более, что чувства к своей первой книге он испытывал действительно противоречивые: слишком уж болезненными были воспоминания о том напряжении, с которым шел сквозь него текст. Так что когда ему приходилось смотреть в горящие неземным глаза очередного увлекшегося читателя, он предпочитал говорить: «Ничего не знаю, это просто детская книжка». В конце концов, ему было уже больше чем пятнадцать лет…
И постепенно он таки отделил себя от своей книги. Может быть, где-то там ее по-прежнему читали, любили, считали честной и правдивой. Его это уже никак не касалось.
А еще — только теперь, перечитывая уже почти незнакомый текст, он смог отметить некоторые его любопытные особенности. Бог с ней с формой, хотя описание во втором лице будущего времени (эти сплошные «а потом ты будешь») встречались ему разве что у Олди и парой лет позже. Бог с ней с формой… Но — рваный текст, великолепно передающий, как же немного выхватывает мозг из окружающего нас и как же безгранично то, что остается вовне… Но — странное деление на «эпизоды» и полное невнимание к тому, сколько времени проходит в промежутках и какие события успевают произойти…
А еще — странная манера описывать происходящее: только картины и действия, но не размышления, не рефлексия. У читателя есть столько же, сколько у героя, и пусть читатель сам делает выводы: автор не обязан делать это за него…
Да и само происходящее — странно и неестественно, словно герои из и без того фантастического мира то и дело проваливаются в еще более невероятное пространство символа и образа, где каждое событие и каждый объект — архетипичны, и путешествие по этой стране превращается в получение чистейшего опыта, не искаженного конкретикой воплощенности…
И неожиданно возникающую к последней трети книги тему ответственности и взросления, невероятную для пятнадцатилетнего мальчишки, он тоже сумел заметить только сейчас…
