Едва я увидел ее, я понял, это — она.
На меня взглянула она, улыбаясь,
И были губы ее цвета диких роз,
Что растут вдоль кровавой и бурной реки.
Ник Кейв. «Где дикие розы растут»
Я запаниковал и проглотил пригоршню отвергнутых адом светлячков и черных вдов. Сверкающие стеклянные слезинки захрустели на зубах, светлячки лопались, будто рождественские лампочки. Я отхаркался кровью и голубыми искрами, и тут же за глазными яблоками вспыхнул еще один пожар, прожегший дыру в полу памяти. Вся моя жизнь, складывавшаяся из дней и лет, минут и часов, ухнула в эту дыру, оставив один-единственный клочок, обгорелый, повисший на растрепанном кончике нервного окончания и трепещущий, как листок на ветру.
Дезире.
Как я ни старался, весь имеющийся набор образов, звуков и запахов, синхронизированных и упорядоченных от начала до конца, роем устремился в холодную дыру в мозгу, где налетел на стену меркнущего света и с треском рассыпался, обратившись в дым. Другие воспоминания проявляются лишь с наступлением темноты. Я удерживаю картину долгих полсекунды, прежде чем свет проникает в глаза, и она рассеивается, ускользая через обгорелые трещины в мозгу. Одна задругой странички памяти желтеют по краям, сморщиваются и рассыпаются на чешуйки при малейшем прикосновении. Я ощущаю запах скисшей бумажной пульпы, старых, кишащих личинками газет, сырых, разлагающихся переплетов книг, которых уже не помню. От этого зловония по коже пробегают мурашки на лапках из наждачной бумаги. Спина начинает гореть от малейшего движения. Я чувствую на себе повязки, но не могу их потрогать. На запястьях и лодыжках у меня кандалы. Я прикован к стулу, стоящему в комнате, построенной точь-в-точь по чертежам из моей головы. Шелушащиеся стены цвета ногтей, цементный пол, на потолке лампочка с кружащейся вокруг нее мошкой. Я один на один против трех машин. Две пребывают в режиме паузы у меня за спиной, третья разговаривает по телефону у двери.
— Я тоже скучаю по тебе, Снежинка… да… тоже тебя люблю… сильно-сильно… да, и мамочку тоже. — Его баритон доносится до меня ворчанием далекого грома.
Машины хороши. Тот, кто их сконструировал, заслуживает самых добрых слов. Лица проработаны до мельчайших деталей, память загружена разнообразными моделями поведения с широким спектром дополнительных функций, от покашливания в рукав и сопения до похрустывания суставами из синтетических хрящей и обкусывания ногтей. Единственное, что их выдает, это душок статических помех, специфический запах электричества, характерный для новых телевизоров.
— Когда вернусь… да, хорошо… обязательно. Люблю тебя… пока-пока, Снежинка. — Частые гудки, нудное гудение обреченной, но исполненной непоколебимой решимости мошки, нарезающей круги по орбите вокруг лампочки, и машина усаживается наконец передо мной.
— Дочка болеет, а у меня дел невпроворот. — Он разговаривает со мной как с засыпающим ребенком, кажется, еще немного и чмокнет в лобик. Вытряхивает из пачки сигарету с золотистым ободком и непроизносимым французским названием.
— Не видел ее уже три дня. — Щелчок хромированной зажигалки как звон упавшей на тротуар монеты. — Курите?
Запрограммирован на искренность и сердечность. Те двое у меня за спиной прячут глаза за темными стеклами очков, его же — большие, слегка влажные, карие — излучают доверие и участие. Как и голос. Прическа молодящегося актера, рассчитывающего на успех у женщин, волосы гладко зачесаны назад. На нем приталенный пиджак темно-синего, как крылышки у жука, цвета, и мои глаза ощущают тонкую и нежную, будто горло неоперившегося птенца, структуру ткани. Сегодня он распространяет вокруг себя аромат мятных пастилок, сигарет и дорогого лосьона.
Змейка дыма собирается у него над головой в облачко. Облачко рассеивается, достигает меня, и запах бьет в нос.
— Нет. — Надо быть вежливым, вспоминаю я и добавляю: — Спасибо, я не курю.
— Я и не предлагаю. Как говорится, пока не проглотишь, не вспомнишь, что жевал. Я пока присматриваюсь. Так что? Помните, как курили? Может, уснули после пары затяжек?
Качаю головой — больно. Кожа натягивается и скребет по черепу.
— Вы ведь намеренно это сделали. Заметали следы?
Цепь размыкается на выдохе. Дым вверху съеживается в клубок паутины. Мошка подслушивает. Слышу, как течет кровь в венах.
— Вы хотя бы понимаете, почему я с вами разговариваю? Мысли есть?
— Кое-что. — Кровь в ушах стучит громче и громче. Кажется, стошнит. — Кто вы?
— Будем знакомиться, детектив Николас Энслингер.
Длины цепи хватает ровно на то, чтобы дотянуться до протянутой руки, заключенной в оболочку из какого-то синтетического полимера, имитирующего мою собственную кожу.
— Можете называть меня просто детективом. Итак, что вы помните?
Я помню пожар, но не помню, чтобы что-то поджигал.
— Не помню… — повторяет он. — Это я уже слышал. — Карие глаза неотрывно и не мигая смотрят на меня. Сырой сквозняк разворачивает ленту сигаретного дыма, и она обвивает мою голову.
— Предлагаю начать с пауков. Сколько вы их создали и сколько их еще осталось?
Интересно, если он принимает меня за Создателя, то почему считает, что Бога можно приковать к каталке и вытащить под свет прожектора?
