— Сегодня мы без таблеток, — прошептал Данбар.
— Без таблеток, без балеток, без жилеток, — запел Питер. — Никаких таблеток! Вчера, — продолжал он заговорщицким шепотом, — мы размазывали слюни по лацканам наших махровых халатов, а сегодня мы без таблеток! Мы их выплюнули и транквилизировали наши цветуёчки в горшках! Если те свеженькие лилии, которые вам присылают каждый день…
— Стоит мне только подумать, откуда они берутся… — зарычал Данбар.
— Спокойно, старичок!
— Они украли мою империю, а теперь присылают мне вонючие лилии!
— Да бросьте! Неужели у вас была империя? — произнес Питер тоном взволнованной хостес из борделя. — Вы должны встретиться с Гэвином из палаты тридцать три, он здесь инкогнито, но его настоящее имя, — Питер понизил голос, — Александр Македонский!
— Не верю ни единому слову, — рявкнул Данбар. — Он давным-давно умер!
— Что ж, — тут Питер заговорил с интонациями психиатра с Харли-стрит[1], — если эти взволнованные лилии страдали от шизофренических наклонностей… наклонностей, замечу я особо, отчасти характерных для шизоидной стадии, а не для ярко выраженного заболевания, их симптомы можно будет купировать, сведя до минимума фатальное побочное действие. — Он подался вперед и прошептал: — Вот куда я бросил свои смертоносные таблетки — в вазу с лилиями!
— Да будет тебе известно, что у меня и правда была империя, — сообщил Данбар. — Разве я не рассказывал тебе историю о том, как ее у меня украли?
— Много раз, старичок, много раз! — мечтательно протянул Питер.
Данбар рывком встал с кресла и, сделав пару неуверенных шагов, выпрямил спину и прищурился, глядя на яркий свет, бьющий сквозь пуленепробиваемое стекло его палаты премиум-класса.
— Я сказал Уилсону, что готов остаться независимым председателем совета директоров, — начал рассказывать Данбар, — и при этом за мной должны сохранить самолет, свиту, собственность и все полагающиеся привилегии, но я сниму с себя основное бремя, — он обхватил вазу с лилиями и осторожно поставил ее на пол, — бремя управления «Трастом» на постоянной основе. С этого дня, объявил я ему, мир будет моей идеальной площадкой для забав и, в свое время, моим личным хосписом.
— О, это очень хорошо, — кивнул Питер. — «Мир — мой личный хоспис». Это что-то новенькое!
— «Но ведь «Траст» — это все, что у тебя есть!» — заявил мне Уилсон. — Углубляясь в свою повесть, Данбар пришел в еще большее возбуждение. — «Если ты намерен так поступить, возразил он, у тебя ничего не останется. Ты не можешь что-то отдать и в то же время продолжать этим владеть!»
— Это уязвимая позиция, — вставил Питер, — сказал Р. Д. Лэинг епископу[2].
— Позволь мне закончить рассказ, — прикрикнул Данбар. — Я объяснил Уилсону, что это всего лишь способ снизить налоговые выплаты и что мы сможем обойти налог на наследство, если просто отдадим девочкам компанию. Но Уилсон не согласился: «Лучше заплатить налог, чем лишать себя собственности!»
— Ух, как же нравится мне этот Уилсон! — заметил Питер. — Вас послушать, то к нему всегда следует прислушиваться, потому что ослушаться нельзя, а как прислушаешься — так сразу ясно: у него все таблетки привинчены как надо. То есть я хочу сказать, винтики в его головах привинчены как надо.
— У него только одна голова! — нервно возразил Данбар. — Он же не гидра. Мои дочери — вот те оказались гидрами.
— Только одна голова? — воскликнул Питер. — Какой скучный парень! Когда я в антидепрессии, у меня на плечах больше голов, чем шариков в котелке.
— Хорошо, хорошо! — Данбар уставился в потолок и загудел голосом Уилсона: — «Вы не можете хвататься за капканы власти, не имея никакой власти! Это просто… — Он осекся, пытаясь избежать слова, но в итоге позволил этому слову сорваться с языка: —…прекраснодушие!»
— Ага, прекраснодушие, малодушие и удушение, — проговорил Питер трагическим тремоло, — сошествие, буква за буквой, в глубокую могилу. Как же легко мы, споткнувшись, катимся вниз по ступеням, подобно Фреду Астеру, размахивая косой, точно тростью!
— Господи всеблагий. — У Данбара побагровело лицо. — Перестань, пожалуйста, меня перебивать! Меня никто никогда не перебивал! Меня всегда смиренно слушали. Если же кто-то и раскрывал рот, то только чтобы польстить мне или сделать щедрое предложение. Но ты, ты…
— Лады, ребята! — заявил Питер, как будто обращаясь к разъяренной толпе. — Освободите трибуну для парня. Послушаем, что он нам имеет сказать!
— Я буду делать то, что, черт побери, хочу! — воскликнул Данбар. — Вот что я тогда сказал Уилсону. Я информирую тебя о своем решении, а не спрашиваю твоего совета. Просто исполняй!
И Данбар снова устремил взгляд к потолку.
— «Я не только твой адвокат, Генри, я еще и твой самый старый друг! Я говорю об этом из желания тебя обезопасить!» Ты слишком много возомнил о нашей дружбе, заорал я, нечего мне читать лекции о компании, которую я создал в одиночку! — Данбар воздел к потолку кулак и потряс им. — И тут я схватил яйцо Фаберже, которое лежало на моем столе в гнезде из салфеток — это было уже третье за тот месяц! Как же однообразны эти русские со своими имперскими замашками! Кучка еврейских выскочек-клептократов, корчащих из себя великих князей Романовых. Зачем мне это «дурацкое русское барахло!» — так вскричав, я швырнул яйцо в камин, и жемчужины и осколки эмали рассыпались по золе. Как мои дочери это называют? «Побрякушки! Дурацкие русские побрякушки!» Уилсон и бровью не повел. Эти мои «инфантильные истерики» стали почти что повседневными, вызывая озабоченность у моей команды врачей. Понимаешь, — возбужденно обратился Данбар к Питеру, — я теперь могу читать его мысли. У меня открылся…
