Данбар - [4]

— Это неудивительно, дорогой! Сказать по правде, мне никогда не нравилось его шоу «Многоликий Питер Уокер» — я всегда сразу переключала канал. А вот Дэнни Кея[3] могла смотреть хоть каждый день! Это была куда более невинная эпоха. Или Дика Эмери[4] — о, он меня так смешил! — Сестра Робертс ловко взбила подушки для Данбара, пока он сидел на краю кровати — ни дать ни взять, сонный старик.

— Пора нам принимать наше дневное лекарство! — Сестра Робертс выбрала два пузырька и взяла пластиковую чашку из столбика в углу тележки. — Вот тут у нас чудесные таблеточки — зеленая и коричневая, от которых нам будет тепло и приятно, — объяснила она нарочито простым языком, чтобы старый добрый Данбар смог ее понять, — а потом мы примем большую белую, которая избавит нас от бредовых идей, будто наши дочки нас разлюбили, хотя они платят за наше пребывание в чудесном санатории Медоумид, где мы находимся на заслуженном отдыхе после того, как мы много лет были очень-очень занятым и очень-очень важным человеком!

— Я знаю, что они меня любят, правда, — пробормотал Данбар, беря в руки чашечку с таблетками, — но у меня в голове что-то все перепуталось.

— Ну конечно! — закивала сестра Робертс. — Поэтому вы и здесь, дорогой! Мы вам поможем!

— У меня есть другая дочь… — начал Данбар.

— Другая дочь? — переспросила сестра Робертс. — Ох, дорогой, мне нужно будет обсудить с доктором Харрисом вашу дозировку.

Данбар сунул таблетки в рот и глотнул воды из стакана, который ему заботливо подала сестра Робертс. Одарив ее благодарной улыбкой, старик прилег на кровать и, ни слова не говоря, закрыл глаза.

— Поспите-поспите! — промурлыкала сестра Робертс, выкатывая тележку из спальни. — Сладких снов!

Услышав, что дверь затворилась, Данбар тотчас открыл глаза. Он сел и выплюнул таблетки на ладонь, потом рывком поднялся с кровати и побрел обратно в гостиную.

— Чудовища, — пробурчал он, — стервятники, терзающие мое сердце и внутренности. — И он представил себе вздыбившиеся перья на головах стервятников, все в крови и ошметках мяса. Коварные, распутные стервы, совратившие его личного терапевта — врача, поставленного следить за состоянием организма Данбара, уполномоченного брать кровь и мочу Данбара на анализ, проверять его на рак простаты и просвечивать его нежную носоглотку, но не стоит и думать об этом, не стоит думать об этом… Совратив его личного терапевта и превратив в своего очень личного гинеколога, своего сутенера, трахаля, пенисоглавого змея!

Трясущимися пальцами он затолкал таблетки в узкое горлышко вазы.

— Думаете, вы сможете оскопить меня своими химикатами, а? — продолжал Данбар. — Ну, тогда берегитесь, мои милые сучки, я возвращаюсь. Думаете, со мной покончено? Но я вам отомщу! Я… пока не знаю, что сделаю с вами… но я…

Слова еще не оформились, решение еще не пришло, но ярость продолжала клокотать в его душе, пока он не зарычал как волк, изготовившийся к прыжку, и это был глухой, медленно нарастающий рык пленника. Он занес вазу над головой, вознамерившись швырнуть ее в свое тюремное окно, но вдруг замер, не в силах ни разбить ее, ни поставить на стол, и его решимость действовать вдруг стала жертвой сшибки между всесилием и бессилием, обездвижившей его тело и душу.

2

— Но почему ты не хочешь сказать мне, где он? — спросила Флоренс. — Он же и мой отец!

— Дорогая, ну конечно, я скажу тебе, где он, — ответила Эбигейл. В ее хрипловатом голосе угадывался канадский выговор, щедро залакированный британским высшим образованием. Зажав телефонную трубку между ухом и плечом, она закурила сигарету. — Я просто не могу сейчас вспомнить название этого кошмарного заведения. Я попрошу кого-нибудь прислать его тебе электронной почтой чуть позже сегодня — обещаю!

— Уилсон поехал за Генри в Лондон, потому что он очень за него волновался, — продолжала Флоренс. — И был уволен, как только приехал. Это после сорока лет беззаветной преданности отцу…

— Да, знаю. Просто ужасно! — отозвалась Эбигейл, равнодушно глядя через окно спальни на залитые солнцем высотки Манхэттена. — Папа стал такой мстительный.

— Уилсон говорит, он еще никогда не видел его таким расстроенным, — продолжала Флоренс. — Я слышала, он бросался на прохожих на Хемпстед-Хай-стрит после психиатрического освидетельствования, на которое ты его направила. Банкоматы зажевали все его карты, а когда он обнаружил, что его сотовый отключен от обслуживания, он так рассвирепел, что бросил его под колеса проезжавшего мимо автобуса. Я просто не понимаю, как такое могло произойти.

— Ну, ты же знаешь, какой он нетерпеливый!

— Я не это имею в виду. Я хочу сказать: как такое могло случиться, что его карты и его телефон…

— Дорогая, у него был самый настоящий припадок: полиция нашла его сидящим в дупле дерева на Хемпстед-Хит, он сам с собой разговаривал!

— Если бы всех, кто разговаривает сам с собой, сажали в психушку, на свободе не осталось бы никого, кто мог бы за ними присматривать!

— Ты начинаешь действовать мне на нервы! — воскликнула Эбигейл. — Доктор Боб, — продолжала она, с улыбкой обернувшись к нему, чтобы подчеркнуть драматическую иронию упоминания его имени, — констатировал, что у папы произошел довольно серьезный психический срыв!