Глебу приснилось, что он умер на кровати-качалке, стоявшей среди роз в уютном уголке усадьбы под прикрытием высоких кирпичных стен и деревьев.
Он отчетливо понимал, это сон, и все равно было тоскливо и горько смотреть на свое бездыханное и неподвижное тело, да еще в открытые, остекленевшие глаза. Причем видел себя со стороны и понимал, что никто ему не поможет, охрана хватится и переполошится только утром, когда будет поздно, кровь свернется и тело окоченеет. Ноги уже стали холодными, а скрюченные руки не разгибались, чтоб дотянуться и взять телефон...
Думать, или, точнее, выстраивать свои мысли в цепочку, он уже не мог, в голове проносились вспышки, озаряющие всего лишь обрывки зрительных картинок. Очень похожих на те, когда летишь вниз в громыхающей шахтной клети, и из мрака на мгновение являются освещенные горизонты, где мелькают люди, какие-то предметы и эпизоды прошлых событий, никак не связанных между собой.
Из всех же чувств осталась щемящая детская досада, сопряженная со страхом: что будет, когда о его смерти скажут матери?
Но тут откуда-то явилась девочка лет двенадцати, присела рядом на траву и стала качать кровать, словно зыбку, и вроде бы даже что-то напевать. Как и бывает во сне, лица он не разглядел, а только ее образ, эдакие цветные пятна молочно-белых волос, золотисто-коричневой загорелой кожи и голубоватые белки глаз. И плечи вроде бы покрыты синей тканью, которая постепенно переходит в такие же ночные сумерки.
– Ты кто? – будто бы спросил он.
Девочка перестала качать, молча поднесла зеркальце к его лицу и замерла. Глеб вспомнил, что так проверяют, жив человек или нет, и сразу понял: она и есть смерть. И ощутил какое-то странное и неуместное разочарование от ее юного вида – без косы на плече, без черных одеяний и совсем не страшная.
Но тут же его осенило: должно быть, к молодым и смерть приходит молодая...
И еще в голове пронеслось, что умер он не своей смертью – наверное, его убили сонного и сразу, выстрелом в затылок, поэтому не было больно.
Она же отняла зеркало, посмотрела и снова стала качать.
– Я уже умер, – сказал он. – И не дышу давно.
– А я тебя откачаю, – вдруг ответила девочка. – Чтобы ты проснулся и вспомнил меня.
Глеб попытался вглядеться, рассмотреть ее, но на лице была тень, растворяющая черты. Ни у кого из окружения, приближенных и близких дочерей такого возраста вроде бы и не было...
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Ты меня совсем не помнишь?
– Нет...
– И никогда не видел?
– Не могу разглядеть лица. Тень... Повернись к свету!
– Это тень в твоей памяти, – проговорила девочка голосом, совсем не детским. – Откачаю, вспомнишь и меня, и имя мое.
– Но я же умер!
– У тебя память умерла, ты все забыл. А я жду тебя, жду... Открой глаза и смотри!
В это время в голове проскочила какая-то искра воспоминания, но мимолетно, оставив лишь след, что это было давно, в детстве, а что именно и где, не отметилось. И сразу же поднялся ветер, причем осязаемый, реальный, так что белые волосы девочки откинуло назад, синее одеяние вздулось и затрепетало.
На миг он увидел ее открытое лицо, озаренное вспышкой молнии, хотел крикнуть:
– Я вспомнил!
Но не хватило доли секунды, ибо в это время ударил такой гром, что в голове зазвенело и речь отнялась, словно от контузии.
Он ожил и проснулся одновременно, когда еще гулкие грозовые раскаты не утихли, кровать качалась, словно маятник, запущенная рукой девочки, а самой уже не было, хотя осталось полное ощущение ее недавнего присутствия.
Над головой трепетал синий тент, но ниже ветер не доставал и никак уж не мог раскачать качалку, заслоненную высокой кирпичной стеной. Даже ветвистые кусты роз оставались неподвижными...
Охранник прибежал спустя примерно минуту, когда кровать почти остановилась.
– Глеб Николаевич! Сейчас врежет! Идите в дом!
Он еще старался сохранить некое послевкусие сна, чтобы запомнить, затвердить его детали и чувства, поэтому отмахнулся и, закрыв глаза, перевернулся на спину.
Молния высветила, но гром вышиб некую отправную точку воспоминания, и теперь перед взором осталось лишь совершенно пустое световое пятно. Охранник куда-то исчез, но скоро вернулся с развесистым, как парашют, пляжным зонтом и едва установил его над качалкой, как хлынул ливень и смыл остатки впечатлений от сновидения.
Летом, особенно душными ночами, Глеб всегда спал на открытом воздухе, и бывало, даже не заходил в дом, чтобы переодеться. Кровать-качалка стояла прямо в цветнике, прикрытая сверху тентом и кронами лип, и если начинался дождь, то спалось еще лучше. Домработница сюда же приносила ужин и халат, а потом завтрак и отглаженный костюм. Он переодевался тут же, на газоне, и ехал в офис, но иногда, если оставались вдвоем с охранником, то вообще заваливался спать, в чем возвращался с работы, и утром только менял мятую рубашку.
В этот раз так и было, поскольку домой вернулся поздно, сильно устал и даже от ужина отказался. Сервировочный столик, с вечера привезенный охранником, так и стоял в изголовье нетронутым. Глеб дотянулся рукой, нащупал горлышко бутылки и, выдернув пробку, сделал глоток коньяка.
