Глава первая
Любите животных
1
К вечеру тель-авивская жара постепенно спадала, одряхлевший хамсин неохотно сдавал свои позиции и жизнь становилась сносной.
В гостинной Ритули с нетерпением ждали поэта Перезвонова, заезжую знаменитость высокого полета. Поэт запаздывал и застолье откладывалось. Тоскливо поглядывая на нарядно накрытый стол, проголодавшиеся гости небольшими стайками клубились вокруг лакированного подноса с крекерами и сырами, окаймленного колоннадой разноцветных бутылок.
В конце концов женщины устали от затянувшегося стояния с бокалами в руках и дружно выпорхнули на балкон — щебетать и сплетничать. А мужчины заговорили о политике. А о чем бы еще? Не об искусстве же им было говорить в этой комнате, так густо увешанной картинами, что не было видно стен. Картины были выстроены строго по линейке, — все, как на подбор, яркие, в крупных размашистых мазках, купленные по случаю — Габи сразу определила опытным глазом — у бродячих художников, робко звонивших по вечерам у двери.
Стандартный дверной звонок Ритуля давно заменила мелодичным двузубчатым колокольчиком — пусть в живописи она разбиралась слабо, зато искусством быта владела, как… как чем, черт побери? Габи порылась в закромах памяти, но там нашлись только пыльные глупости, вроде «птицы для полета», и ничего приятного на вкус. Смирившись, Габи взяла крекер и ткнула вилкой в растекшуюся по тарелке маслянистую мякоть камамбера. Ничего не зачерпнув, вилка бесплодно проскрежетала по пустой, прочерченной голубым фарфоровой поверхности, на что Ритуля отреагировала мимолетным поворотом шеи — без взгляда, словно клюнула. И опять повернулась к Дунскому.
Дунский о политике не говорил принципиально, чтобы подчеркнуть, как все в этой стране ему чуждо. И потому Ритуля завладела им с легкостью — искусство летучей интеллектуальной беседы было составной частью искусства быта наравне с умением сервировать стол. Ради такой беседы Ритуля стригла ежиком проволочные свои кудряшки у Лидии, самой модной парикмахерши Тель-Авива, и обильно опрыскивала их купленными в Париже духами «Диориссимо» фирмы «Кристиан Диор». Ради такой беседы расставляла она на смуглых плетенной соломки салфетках, купленных в Мексике, купленные в Лондоне тарелки с голубыми разводами, и ограничивала их строем бокалов венецианского стекла. Купленных, конечно, в Венеции — где же еще прикажете покупать венецианское стекло? «Ах, мы так растратились! Так растратились!».
«Становлюсь злюкой, становлюсь сукой!» — честно сформулировала Габи и подцепила шелковистую мякоть камамбера указательным пальцем, благо никто на нее не смотрел. Она старательно облизала палец — а может, вся беда была в том, что никто на нее не смотрел? Она этого терпеть не могла.
Ритуля продолжала ворковать с Дунским, почти касаясь губами его уха. Даже на расстоянии терпкий настой «Диориссимо» раздражал носоглотку Габи — и как только он, с его постоянными жалобами на аллергию, это терпит?
«Верить в Бога, так вот просто верить и все, — увы, на это я неспособна. «Бисквиту» подлить? По секрету от всех. «Бисквит» я держу только для близких друзей».
Марки коньяков Ритуля изучила не хуже, чем фразы для интеллигентных бесед. Дверца бара скрипнула интимно, тягучим темным золотом плеснулась жидкость из пузатой бутылки.
«Коньяк следует наливать на дно высокого бокала и греть в ладони — вот так».
Дунский греть коньяк не стал, однако и пить не спешил. Он задержал бокал у самых губ, чуть касаясь языком края стекла, — глаз его Габи не видела, но взгляд, соответствующий ситуации, знала наизусть, как и прочие его штучки. Так хорошо она его знала, так подробно, что могла бы срежиссировать все его игры на двадцать лет вперед.
Ритуля и себе налила на донышко:
«Но вот язык звезд — совсем другое дело. В язык звезд я верю, я воспринимаю его всей кожей», — в подтверждение своих слов она провела пальцем от шеи вниз, до края глубоко вырезанного декольте. Дунский последнее время увлекался астрологией. Он сглотнул «Биквит» с донышка и коснулся пальцев Ритули — как она умудряется сохранять ногти, посуду она в перчатках моет, что ли? Боже, какая глупость — посуду она вообще не моет, для этого у нее есть посудомоечная машина!
Ответа Дунского Габи не расслышала, потому что в мужском углу голоса вдруг взорвались, зарокотали, рассыпались мелкой шрапнелью. Понять ничего было нельзя, — все говорили разом, никто никого не слушал, но одно слово, «демократия», выплеснулось из общего гула и, нигде не задерживаясь, запрыгало над головами, как мячик. Лица у всех были потные, ожесточенные, ни одной привлекательной морды, — не то что пофлиртовать, даже просто подразнить никого не хотелось. Они все были так оголтело озабочены устройством — устройством карьеры, устройством квартиры, устройством государства, устройством устройства. Один лишь Дунский выпал из этой повальной игры — хоть иврит у него был неплохой, он принципиально говорил только по-русски, зарабатывал гроши, составляя гороскопы, и в свободное время, которого у него было хоть отбавляй, составлял тщательный каталог своей обожаемой коллекции ключей и замков, с трудом вывезенной когда-то из России.
