Ночь на город опустила
Свой таинственный звёздный полог.
Что же ты, родная, загрустила?
Знать, разлуки придёт скоро срок.
Время незаметно укатило,
Всласть наговориться не успели.
Свидеться судьба нам отпустила
Слишком уж короткую неделю.
Оксана Ладыгина
Ре-ре-ми-ми-соль…
По клавишам так легко, как касаться перышком. Нежное прикосновение — нежный, трепетный звук.
И снова:
Ре-ре-ми-ми-соль…
Ля-до…
Это никогда не было чересчур сложным — мама с детства учила меня играть на пианино. Преподавая музыку, приобщала к зачаровывающему звучанию музыкальных инструментов с самого младенчества. Сколько маршей, менуэтов, вальсов и сонат был разучено! Сколько раз они были исполнены?..
Но больше всего среди этой канители мне запомнилось одно произведение, автора которого установить почему-то не удалось. Кажется, оно называлось «Мечтаниями», или что-то в подобном роде. Не сложно догадаться, о чем рассказывало. Правда, в отличие от всего того, что было написано прежде, охватывало не только радостные, светлые мечты, неизменно заканчивающиеся свершением желания, но и другие, те, которые в конце так и не получали исполнения. Разбиваясь о суровую действительность, как волны о беспощадные морские рифы, они навсегда терялись в глубинах сознания своего обладателя.
Соль-ля-си…
Ре-ре-до…
До…
Пальцы знают свое дело. Я победно улыбаюсь.
Невероятный сюжет для музыкального произведения. Безумно сложный в воплощении. Но композитору, кем бы он ни был, этот опыт прекрасно удался. Музыка, начинавшаяся с нежных, плавных нот, постепенно становится все громче, перерастая в нечто кошмарное, не поддающееся описанию. А ближе к концу, перед самой кульминацией, перед оглашением финала, на мгновенье затихает…
Тишина, длящаяся две секунды, оглушает. Затаив дыхание, словно бы совершаю последний шаг к краю глубокой пропасти, я позволяю пальцам свободно перебежать на другую октаву, чувствуя их подушечками ровную поверхность клавиш…
Ре-ре-ми-ми-фа-фа… До!
Ре-ре-ми-ми-фа-фа… Ля!
Ля-до.
Конец…
Сзади раздается гром аплодисментов. Мама, вдохновленно следящая за моей игрой, подбадривает Кира, полюбившего музыку буквально с рождения, чтобы хлопал громче.
Мы обе знаем, и она, наверное, даже лучше, раз приняла мой выбор, что я променяла консерваторию на замужество и семейную жизнь, пусть уже не в США, а в Англии. И никогда не жалела.
— Умница мама, да? — она чмокает внука в макушку, наблюдая за его искрящимся темно-зеленым взглядом. Малыш весело гогочет.
— Я и тебя научу, — с улыбкой обещаю сыну, погладив его пухлую розовую щечку, — или бабушка. Ты будешь играть лучше нас всех.
Кир не понимает, но улыбается шире. В свой год от роду он не способен оценивать ситуацию. И, конечно же, ему неведомо, какой вес имеют эти слова.
Научим, если доживем.
Мама отпускает малыша на большой ковер гостиной, специально отгороженный от остального пространства комнаты невысоким пластиковым заборчиком. Получив свободу, он не медлит ни секунды, кидаясь к горке игрушек, сложенной у огромного плюшевого медведя.
Я с нежностью смотрю ему вслед.
У Кира черные волосы, смугловатая кожа и широкий лоб, как у папы. Но глаза, длинные пальчики и улыбка у него моя. Несовместимое совместимо.
Я предлагала назвать его по-другому. Мне очень нравилось иранское «Навид», или, на крайний случай, замещающее его в английской культуре «Давид, Дэвид», но уж точно не греческое «Кир».
Однако Каххар оказался неумолим. Он убедил меня, что ребенку лучше не иметь никакой связи, кроме рождения, с исламскими странами, традициями и именами. Навида будут искать. Будут искать даже Давида-Дэвида… а вот Кира никто искать не станет. Нет в Англии такого имени, Кир. К тому же, далекими-далекими корнями «Кир» все же приходится родственным иранскому «Кирушу», так что мне стало легче.
Все было разумно.
— Хочешь, я сварю на ужин щи? — неловко теребя пальцами ворот своего халата, предлагает мама. У нее светлые волосы, в которых каждую неделю она подкрашивает седину, узкое лицо, которое унаследовала и я, и нежный взгляд. Я утопаю в этой нежности и заботе каждую неделю, что нам отведена.
Мама знает, что если мы не приедем среди недели, в среду, мы уже никогда не приедем. Ни телефонов, ни смс, ни писем. Только личное присутствие. А потому каждый раз для нас — как последний, шансов достаточно, а гарантий никто и никогда не дает. Мы все это приняли.
Она была против моего замужества. Она называла Каххара страшным исламистом, который все, что видит вокруг — свои традиции. Она боялась, что наша разница в возрасте и его взгляды приведут нас в бездну, оставив меня у разбитого корыта еще и с ребенком на руках. И, слава богу, она не знала, чем он занимается. Но так же она и не знала, что живу я благодаря Каххару.
— Нам уже пора, — я сочувствующе поглаживаю ее руку с выступившими венками, — Эван приедет в шесть, чтобы отвести нас домой.
— Может быть, он захочет поужинать?..
От надежды в ее глазах мне плохо.
— Эван — водитель, мама. Он делает то, что говорит Каххар. Он не станет ужинать.
Кир находит среди кучи игрушек какую-то утку, начинающую пищать от надавливаний. Он в восторге от обнаруженной находки и режущий слух звук разносится по комнате с завидной частотой. Отвлекает внимание от того, как обливается кровью сердце.
