Подвал
Траубе знал, что должен умереть. Время шло, и туманные поначалу подозрения постепенно превращались в ужасающую уверенность. Он пугливо озирался, потирая влажные от волнения ладони, и его смятение все возрастало.
Он лежал на своей кровати одетый, в ботинках. Не раздевался, потому что стыдился своего хилого тела, и не хотел, чтобы его видели чужие глаза и обряжали чужие руки. Правда, потом все это будет безразлично, но все-таки…
В комнату вползли сизые сумерки, серым унылым тоном окрасили стены. Сквозь ставни пробился густой звон далекого колокола. Бронзовый отзвук ударов дрожал в пустоте, словно неизвестный звонарь отсчитывал последние секунды. Ощущение горя и ужаса было таким острым, что Траубе почувствовал дурноту. Он перевел взгляд со спинки кровати на цветную олеографию: мельница, ручей, сад с кустами роз… Пятнадцать лет он не обращал внимания на эту мазню и лишь теперь заметил ее отталкивающее уродство. Он посмотрел в угол комнаты, там затеки образовали на обоях грязные коричневые пятна.
Траубе вздрогнул и прикрыл глаза. В глубине груди поднялось тихое поначалу, мягкое покашливание, раздражая гортань, оно быстро нарастало, переходило в сухой, лающий кашель. С минуту больной захлебывался им, почти теряя сознание.
Когда приступ кончился, Траубе вытер влажные уголки губ и взглянул на ладонь: кровь.
— Ну вот, — беззвучно повторил он.
Сложив руки, словно для молитвы, он посмотрел на бескровный свет лампочки, свисающей на побеленном шнуре. В маленьком стеклянном шарике отражалась темная рама окна. «Пятнадцать ватт», — подумал Траубе. Фрау Гекль не разрешила бы ввернуть лампочку посильнее… Нужда, скупость, нищета на каждом шагу. И так продолжалось пятнадцать лет!
Он поселился здесь случайно, надеясь вскоре переехать. Шли недели, месяцы, Траубе привык и остался, хотя так и не перестал считать эту комнату лишь временным пристанищем. Он постепенно обзавелся самым необходимым и продолжал существовать изо дня в день, ожидая неведомо чего. В последние годы затяжная болезнь убила в нем остатки энергии. Намерение начать жизнь сначала становилось все менее реальным.
Пытаясь сдержать кашель, Траубе вспоминал давно минувшие события. 1945 год. Все сулило тогда надежды, во всем была цель. Из закоулков сознания всплыли картины: лагерь, Шель, Джонсон, бомбежка, вой сирены.
Траубе перенесся в прошлое. Он снова трясся в кузове мчавшегося грузовика. Их было четверо — серые, истощенные фигуры в выцветшей полосатой одежде. Сгорбив худые плечи, они сидят на корточках между ящиками. Напротив расселся широкоплечий солдат в черном мундире, с автоматом в руке и смотрел на узников тупым и словно неуверенным взглядом. Нетрудно было догадаться, что его тревожит: фронты и границы Третьего рейха суживались с каждым днем.
Машина была нагружена ящиками и чемоданами с «личным имуществом» доктора Бруно Шурике, прозванного в лагере Людоедом.
Шурике был загадочной личностью. Он занимал в лагере длинный белый барак и вел там «научные исследования». Узники интересовали его исключительно как материал для опытов, и, что самое удивительное, никто из них не знал доктора в лицо. Никто, кроме тех, кого забирали в белый барак. О проводимых там опытах ходили самые невероятные слухи. Иногда сквозь деревянные стены барака доносились жуткие крики. «Людоед работает», — испуганно шептали узники.
Когда далекий, слышный сначала только по ночам гул орудий стал приближаться, Шурике начал потихоньку перебираться в другое место. Помог ему в этом брат, крейслейтер Шурике, владелец большой виллы в близлежащем городке Гроссвизен. Траубе вздохнул. Он увидел себя на грузовике, ехавшем по спокойному шоссе, среди зелени полей и перелесков. Небо было бледное и чистое. Подъезжая к первым домам городка, они услышали вой сирены.
«Это они летят, они», — подумал тогда Траубе и сжался, чтобы никто не заметил его возбуждения. Охранник тревожно глянул вверх, крепче сжал автомат и уже не сводил глаз с притаившихся заключенных. Водитель прибавил скорость. Ящики и чемоданы прыгали на выбоинах шоссе. Дорога шла по центральной улице городка. Тревога, как видно, не произвела на жителей особого впечатления, на улицах царило оживленное движение. Навстречу промчалось несколько грузовиков с солдатами вермахта.
Миновав большой тенистый парк, грузовик остановился у виллы крейслейтера Шурике, на окраине городка. Охранники спрыгнули и открыли задний борт машины. Из дома вышла старая, высохшая женщина.
Эсэсовец отдал честь.
— Heil Hitler! Der Transport aus dem Lager, Frau Schuricke! [1]
— Danke, laden sie bitte aus [2] .
— Raus, raus! Ausladen! [3] —закричали охранники, размахивая автоматами.
Узники принялись переносить ящики в подвал. Вой сирен утих. Вдалеке послышался гул моторов.
— Schnell! Schnell! [4]
Сцены из далекого прошлого оживали в усталом мозгу больного Траубе с необыкновенной отчетливостью. Он весь ушел в эти воспоминания, словно прячась в них от ужаса надвигавшейся ночи.
Водитель вернулся в кабину. Один из узников забрался обратно в кузов, а троих охранник погнал в подвал с остатками багажа. Тощая жена крейслейтера стояла в холле, нетерпеливо барабаня по фрамуге двери костлявыми пальцами.
