95-16 - [3]

На вопросы Шеля и Траубе Джонсон отвечал неохотно. Впрочем, разговаривать с ним было трудно. Он плохо знал немецкий язык, а английская речь Траубе тоже оставляла желать лучшего. Вечерами Джонсон с волнением слушал по­следние известия из Лондона. Это были единственные мину­ты, когда его угрюмое лицо озарялось подобием улыбки. «Thеу'rе coming», [7] — сообщал он товарищам. И в ответ на их вопросительные взгляды пояснял: «Идти, English and Russian, идти Берлин, see?»

В сводках сообщалось о приближении советских войск к германской столице. Западный фронт тоже проходил недале­ко. Шель по нескольку раз на день влезал на стул и, прило­жив ухо к отверстию в вентиляционной трубе, пытался уло­вить звуки сражения. На девятый день к вечеру он несколь­ко минут прислушивался, затем замахал руками и спрыгнул на землю.

— Стреляют! Ты слышишь, Траубе? Палят на всю ка­тушку!

Джонсон, догадавшись по жестам, о чем речь, влез на стол и тоже приложил ухо к трубе.

— Jes! — подтвердил он возбужденно. — They're figh­ting! [8]

Еле уловимый шорох у входных дверей оборвал нить вос­поминаний. Больным снова овладел страх. Он пытался вы­звать в памяти картины прошлого. «Виллис», американец с жевательной резинкой во рту… развалины… горячее какао…

Нет! Неправда! Кругом была только ночь, полная ужаса и одиночества.

Где-то скрипнула лестница. Траубе пытался уговорить се­бя, что это просто игра воображения, но его охватил паничес­кий ужас. Он испуганно вслушивался в тревожную тишину. На мгновение промелькнула мысль о спасении. Ему захоте­лось вскочить, бежать из этой темной комнаты, из этого ужас­ного дома, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше, лишь бы спастись. Но он был прикован к постели.

Траубе лежал, словно в дурмане, тяжело, со свистом ды­ша и судорожно сжимая челюсти, чтобы не щелкать зубами. Бегство было бы бессмысленным, он это знал.

На лестничной клетке у самой его двери скрипнула сухая доска. Траубе хотел подняться, но сил не хватало. Он с го­речью подумал о своем предательском теле, которое отказы­вается повиноваться именно тогда, когда требуется величай­шее напряжение всех физических сил. Дрогнула дверная руч­ка. Смертельный ужас исказил лицо больного. Он приподнял­ся на локтях. Сердце бешено колотилось. Из груди вырвался стон, похожий на рыдание.

Траубе знал, что должен умереть…

* * *

Шель прикурил, погасил спичку и, затянувшись, продол­жал свой рассказ:

— Работа осложнялась отсутствием нужного инструмента. Нам никак не удавалось очистить лестницу от щебня. Только уберем, как сверху, словно из огромной воронки, снова летит битый кирпич и штукатурка. Да и треснувший потолок мог обрушиться в любую минуту.

Шель усталым движением протер глаза.

— Словом, мы работали как сумасшедшие, чтобы поско­рее выйти оттуда. Подвал казался нам — да и был на самом деле — могилой, из которой нужно выбраться во что бы то ни стало. После тридцати шести часов бешеной работы я по­чувствовал движение свежего воздуха. Дальше было уже про­сто. Когда мы прорыли достаточно большое отверстие, я осто­рожно выполз наружу. Увидел огромную площадь, сплошь покрытую развалинами, остовы разрушенных зданий, разорен­ный парк, сломанные и обгоревшие деревья. Там, где раньше была улица, люди в запыленной одежде набрасывали кана­ты на острые выступы стен и тянули до тех пор, пока стена не рушилась, поднимая столбы пыли. Неподалеку стоял зеленый «виллис», рядом с ним двое черных как смоль американских солдат любезничали с рослой, грудастой немкой. Мы все вы­лезли, Джонсон подбежал к солдатам и крикнул по-англий­ски: «Не стреляйте, мы узники концлагеря!» Помолчав, Шель продолжал:

— Нам предоставили квартиру, обеспечили одеждой и продовольствием. Джонсона сразу же объявили героем и че­ствовали по любому поводу. Потом он, кажется, получил ка­кую-то медаль и повышение. Вскоре он начал работать в ко­миссии по денацификации и поселился в отдельной квартире. Насколько мне известно, он остался жить в Германии.

Шель замолчал. Сквозь закрытые ставни доносился шум автомобилей, лязг трамваев. Главный редактор газеты «Вроцлавская трибуна» взглянул на него испытующе. Он знал его много лет и ценил как добросовестного, инициативного работ­ника. Они вместе начинали в этой газете. Теперь он возглав­лял там зарубежный отдел. Их разговор в тот вечер был связан с предстоящей поездкой Шеля в ФРГ.

Слушая рассказ Шеля, главный не мог отделаться от впе­чатления, что он рассказывает не все и что за его воспомина­ниями кроются другие, значительно более важные дела.

— А Траубе? Что стало с ним?

— Траубе остался тем же меланхоликом и неудачником, каким он, в сущности, был всегда. Он шел по жизни, отяго­щенный грузом всевозможных комплексов, у него была неиз­лечимая мировая скорбь и какая-то обида на весь свет. Комп­лексы появились еще в раннем детстве. Траубе нам расска­зывал о себе. Он из бедной семьи, отец у него был еврей, ла­вочник. Мать — сварливая и вечно всем недовольная немка.

Шель потушил сигарету.

— Отец Леона умер в 1938 году. Когда началась война, мальчику пришлось бросить учебу. В 1940 году его арестова­ли из-за какого-то пустяка. Мать, чтобы спасти собственную шкуру, стала ревностной нацисткой и отказалась от своего «нечистого» ребенка. Рассказывая о ней, Траубе говорил: не «мать», а «женщина, родившая меня». Из концлагеря он вы­нес тоже не столько физические, сколько психические травмы. Помолчав, Шель добавил: