Звонарь - [44]

Х

После приезда своей сестры Годлив стала себя чувствовать не такой счастливой, как раньше. Это не только потому, что ее присутствие мешало их экстазу, восторженному обладанию друг другом. Прежде, благодаря иным условиям их жизни и склонности влюбленных к иллюзиям, они могли думать, что кроме них в мире никого нет, могли забывать о действительности и создавать жизнь, сообразно со своей мечтой. Теперь действительность сменилась. Они должны были прятать, как преступление, свою любовь, которую им хотелось бы показать всему миру. Жалкое сердце человеческого существа – маленький кубок, переполняющийся даже от небольшого счастья.

Долгое время они старались оправдать себя в своих собственных глазах, обвиняя судьбу в ошибке и утверждая, что теперь они жили сообразно с истинным своим предназначением. Год-лив не мучили укоры совести: Барб не по праву завладела любовью Жориса. Это она была его единственной вечной невестой. Из-за Барб предназначенные друг другу влюбленные надолго потеряли друг друга. Разве они были виноваты, если, встретившись, исправили ошибку злой судьбы?

Годлив долго утешала себя этими рассуждениями, хитростями душевной казуистики. Но после возвращения Барб, она стала чувствовать себя немножко виноватой. Как поверить законности любви, которую боятся обнаружить?

Нельзя обманывать себя словами. Слова рождают слова и уничтожают друг друга. Она первая полюбила Жориса. Воля соединила их. Потом вмешалась судьба и разлучила их. Это была правда. Но ведь в таком случае судьба – только она – толкнула их на путь адюльтера. Этот адюльтер усложнялся примесью кровосмешения: она любила мужа своей сестры, почти своего брата…

Горести жизни! Годлив стала обвинять себя в вероломстве, в обмане, в преступной любви. Ее искренность стыдилась притворства. Неужели такая высокая любовь, поднявшаяся, как башня, могла примиряться с существованием в тени, как если б ее совсем не было?

В своих письмах она сообщала Жорису о печали подобной жизни: ложь, хитрости, улыбающийся обман, ловкие жесты, замаскированные слова, постоянное самонаблюдение. И подумать только, какое несчастье на них обрушится, какая буря поднимется, если Барб, с ее ужасным, жестоким характером, догадается об их тайне!.. Их любовь была на вулкане. Любовь во время грозы…

Годлив писала об этом Жорису. Она говорила ему об этом в те минуты, когда им удавалось наедине обменяться несколькими словами: Барб никогда оставляла их вдвоем, занятая своим туалетом или по хозяйству.

– Уедем? – предлагал Жорис.

Годлив отвечала с печальным видом:

– Зачем? Мы не можем обвенчаться.

Она знала, что церковь не благословит второго брака. Христианский брак нерасторжим. Как могла она, такая набожная, жить при подобных условиях? Теперешнее их положение было другое дело. Бог благословил их в церкви, когда они обменивались кольцами. Она была, действительно, его женой перед Богом. Но они не возбуждали против себя общественного негодования. Это было их интимным делом. На этом нужно было остановиться. Их любовь не могла быть вынесена всем на глаза, она не имела права обнаруживаться. Если бы даже Жорж добился развода, гражданский закон мог вмешаться в виду их родства: их брак мог показаться почти кровосмешением. Общество возмутилось бы. Им пришлось бы уехать в добровольное изгнание, то есть опять прятаться, отрекаться от самих себя.

Годлив была несчастна.

Особенно она считала опасным и даже безумным думать об отъезде Жориса: он будет слишком страдать вдали от города. Здесь должна была протекать его жизнь, должны были осуществляться его мечты. Он не мог жить вне Брюгге. Годлив, конечно, знала, что он ее любит. Но она чувствовала, что он любит город больше, чем ее. Для Жориса любовь к городу была выше любви к женщине.

Годлив предугадывала, что, как только Жорис уедет, он будет охвачен неисцелимой тоской. Он будет грустить о городе. Старинные колокольни отбросят черную тень на все его пути. Брюгге был делом всей его жизни, его славы. Было невозможно надеяться вырвать из его сердца любовь к нему.

События управляют нашими словами и нашими решениями. Годлив все время размышляла, сама с собой и вместе с Жорисом, о судьбе их любви. Но для нее внезапно наступили трагические дни, решившие все. Она стала бояться, что будет матерью, это – вечная тревога, преследующая женщин, отдавшихся запрещенной любви, и, может быть, наказание за нее. Годлив была в ужасе. Жорис тоже. Кроме того, он был огорчен. Жестокая ирония судьбы: раньше, в самом начале брачной жизни с Барб, он так желал иметь детей… Он водил ее в музей, чтоб показать ей картину Мемлинга, изображавшую святую Барб, и портреты жертвователей, окруженных многочисленным потомством. Особенно он хотел иметь сыновей: они продолжили бы его древний род. Но Барб оказалась бесплодной. Если бы он женился не на Барб, а на Годлив, его счастье было бы полным: кроме счастья любви, он наслаждался бы радостью, доставляемой детьми.

Для Годлив это было вопросом жизни и смерти. Она этого не переживет. Она умрет от печали, позора и ужаса.

Она вспомнила о зловещем предзнаменовании: в тот вечер, когда она и Жорис встретились в церкви Спасителя – в тот вечер, когда она стала