Звонарь - [46]

Жорис, всегда рассеянный, бросил кольцо Годлив в ящик, где уже лежало его собственное кольцо. Однажды вечером Барб нашла оба кольца среди вороха бумаг. Она сначала не придала им значения. Но потом она удивилась, прочтя надписи, вырезанные на кольцах. На них значились имена: Жорис, Годлив и дата.

Дата особенно обвиняла их: она совпадала с датой ее отъезда, когда она оставила их одних. Больше не могло быть сомнений.

У Барб было, наконец, немое и неоспоримое доказательство. Убедившись окончательно, она впала в бешеную ярость, нервы ее содрогнулись, как стрелы в колчане.

Вскоре Жорис вернулся домой: был час ужина. Он вошел в столовую, Годлив была уже там. Барб дожидалась на верху лестницы, она задыхалась, в ушах у нее шумело. Она была довольна, что, наконец, узнала, в чем дело. Она чувствовала себя облегченной от тяжести бесчисленных подозрений, признаков и намеков, которые в течение долгих месяцев то давались ей в руки, то ускользали. Теперь все завершилось в этих двух кольцах, в них заключалось все. Она держала их так крепко, что могла раздавить их в ладони, как лепестки цветов.

Когда преступники вошли в столовую, она кинулась.

Ее появление было подобно взрыву громовых раскатов.

– Презренные!

Она крикнула изменившимся голосом, задыхавшимся, словно она долго бежала со всех ног.

Годлив стала предчувствовать несчастье. Жорис тревожно смотрел, желая знать, как далеко зашла Барб в своих подозрениях.

Барб подчеркнула:

– Вы оба презренные!

Она бросила Жорису:

– Я знаю все!

Она показала ему кольца, маленькие, жалкие, они, казалось, умоляли о прощении за свои донос, дрожа на ее ладони.

Барб разразилась леденящим душу смехом помешанной.

Она обернулась к Годлив:

– Вон! Вон! Я тебя выгоняю!

Она бросилась к ней, чтоб вытолкать ее. Жорис вмешался.

Тогда в ней заклокотала ярость, как она клокочет во взбесившемся море, обезумевшем, швыряющим камни, обломки, брызжущем пеной: она ранила и оскорбляла Жориса и Годлив до глубины их душ.

Осыпая их оскорблениями, она швырнула им кольца:

– Вот! Вот ваши кольца!

Ее лицо было обезображено. Казалось, что оно разлагалось.

Она повторяла, как припев отчаянья:

– Это омерзительно! омерзительно!

Жорис и Годлив молчали, не осмеливаясь успокаивать ее.

Еще больше возбужденная их молчанием, досадуя, что кольца пролетели мимо них, Барб совсем обезумела. Она схватила вазу из старинного фаянса и бросила ее в Жориса. Он отодвинулся, голубая ваза ударилась о зеркало и разбила его.

Потом, упав на мрамор камина, фаянс раскололся на мелкие части. Бешенство Барб усилилось: она увидела в зеркале свое лицо, рассеченное трещиной надвое.

Ей показалось, что голова ее разбилась. Она стала хватать другие предметы и швырять их в Жориса и Годлив, перепуганных, бледных. Они хотели удержать ее за руки, спрятаться: она защищала дверь, обезумевшая, с пеной у рта, возбужденная своим горем, уязвленной гордостью, видом трещины на зеркале, ей казалось, что эта трещина пересекала ее лицо, широкая, ужасная, потому что она не сочилась кровью. Ее выводили из себя стук и звон, производимый предметами, которые она сама бросала в стены и окна. Она разбивала хрусталь, вазы, подсвечники. Они летали по комнате и разбивались на мелкие кусочки. Ее охватила жажда разрушения, она желала все уничтожить вокруг себя, потому что сердце ее было тоже разбито.

Перебив все, что можно, подавленная, утомленная, она громко вскрикнула и исчезла, рыдая, в коридорах.

Жорис и Годлив остались одни.

Они молчали. Жорису казалось, что вся жизнь рушилась. Он чувствовал себя в пустоте, словно на дне бездны, где его падение вниз с высоты все уничтожило. Ему казалось, что он упал с высоты башни, с высоты их любви, поднявшейся, как башня. Он почувствовал печаль непоправимого. Ему казалось, что он был вне жизни. Только что пережитая им драма произошла когда-то, очень давно, в жизни человека, теперь уж умершего, походившего на него. Эта старая любовная история кончилась плохо. Виновата была женщина: она испугалась и поспешила отказаться, он тоже не настаивал. Они навлекли на себя наказание, отрекшись сами от себя.

Теперь это был сон, словно ничего никогда не было.

Годлив вернула его к действительности. Она стояла перед ним и протягивала ему руку.

Жорис спросил ее:

– Что вы будете делать?

– Вы сами понимаете, что я не могу больше оставаться здесь, – ответила Годлив чуть слышно.

– Да, – сказал Жорис, – мы уедем.

В своем отчаянье он вдруг почувствовал себя таким одиноким! Ему хотелось прицепиться к ней, прижать ее к себе, овладеть ею в ту минуту, когда прежняя жизнь ускользала от него, когда он должен был думать о новой жизни. Годлив отшатнулась: его намерение испугало ее сильней, чем буря, поднятая Барб. Она отошла на другой конец комнаты и сказала тихо, как говорят во сне, как говорят на берегу разлуки:

– Вы должны остаться здесь, Жорис, здесь ваша жизнь, дело и слава.

Она прибавила уверенней:

– Я уеду завтра в бегинский монастырь, в Диксмюд.

Жорис почувствовал, что это было неизбежно. Ее неожиданное решение было результатом давно обдуманного плана. Их разлучал не ужасный гнев Барб, но их воли, уже разъединенные. События сами по себе бессильны. Они только согласуются с нашей волей, осуществляют то, что уже раньше существовало в нас. Здесь Бог начал все. И он восторжествовал.