Звонарь - [48]

Он вернулся к своей любви к городу. Эта любовь, по крайней мере, не обманывала и не заставляла страдать. Он будет любить его до своей смерти. Жорис вспоминал теперь о кончине Ван Гуля и его предсмертном крике, полном экстаза. Этот крик раскрыл тайну осуществления в минуту смерти мечты его жизни. «Они прозвонили!» Для того, чтоб быть достойным осуществления своего идеала, нужно посвятить ему всю свою жизнь.

Он изменил любви к Брюгге. Может быть, ему удастся, удвоив свое усердие, стереть в своей душе следы измены? Он с жаром принялся за дело. Это было лучше, чем проливать слезы из-за женских причуд и мертвой любви. Он должен быть идти своим собственным путем, следовать своему призванию, исполнять свою миссию. Он опять взялся за работу, стал воскрешать фасады.

Благодаря ему снова начали поправлять, реставрировать, воскрешать старинные дворцы и дома, все то, что облагораживает города, придает сказочную прелесть улицам, являет лики прошлого среди современных построек. Жорис, как прежде, проникся восторгом к своему делу, потому что красота города – осуществленная греза. В ней должна быть гармония частей и целого, линий и красок. Умирая, он получит свою награду, отдаст в красоте города самого себя на прославление векам, скажет, как Ван Гуль: «Брюгге прекрасен! Брюгге прекрасен!»

Кроме того, красота города важна не только с точки зрения художественности. Меланхолия или героизм города создают таковыми же и души граждан. По этому поводу Борлюйт имел разговор с Бартоломеусом, когда он посетил последнего, желая узнать, как подвигается его работа, еще не оконченные фрески, симфония серого цвета, в которой он стремился заключить душу Брюгге.

Он взволнованно развил свою мысль:

– Эстетика городов имеет огромное значение. Если, как говорят, пейзаж есть не что иное, как известное душевное настроение, то это определение еще более приложимо к пейзажу города. Души горожан создаются по образу и подобию души своего города. Это нечто подобное факту, наблюдаемому во время беременности некоторых женщин: они стараются окружать себя изящными предметами, прекрасными статуями, светлыми садами, красивыми безделушками для того, чтобы формирующееся в них существо отличалось красотой. Больше того, гениальные люди рождаются только в великолепных городах. Гете родился во Франкфурте, величественном городе: Майн протекает среди старинных дворцов, в которых еще бьется старое сердце Германии. Гофман объясняет Нюрнберг, его душа прыгает по конькам домов, как гном по разукрашенному циферблату старинных немецких часов. Во Франции Руан, с его богатой архитектурой, с кафедральным собором, подобным каменному оазису, создал Корнеля и Флобера, двух светлых гениев, разделенных веками и все же родственных.

Прекрасные души, без сомнения, образуются прекрасными городами.

Таким образом, Борлюйт овладевал самим собой, отдаваясь благородным мыслям.

Выше жизни! С этих пор он поднимался на колокольню, как в мир грез, бодрыми шагами, освобожденный от любовных забот, от ничтожных интимных горестей, которые слишком долго замедляли его восхождение к высоким целям.

Циферблат колокольни блистал, как щит, под прикрытием которого она сражалась с ночью. Колокола пели гордые гимны. Они не звучали рыданьем. В их пенье не слышалось стука земли о гроб покойника. Это был гимн освобождения, мужественный гимн человека, свободного, глядящего вперед, повелевающего своей судьбой.

II

Жорис отдался деятельности. До сих пор он держался в стороне от общественной жизни и не интересовался ею. Общественная жизнь представляла собой жалкую борьбу политиканов, двух партий, издавна разделявших город на два враждебных лагеря. Появление социалистов не остановило на себе его внимания: в сущности, это было ничем иным, как возобновлением старых ссор католиков и либералов: партии изменили только свои имена. Начиная со Средних веков, во Фландрии длилась борьба между духовенством и гражданами. То перевешивал догмат, то свобода. Символами этого антагонизма были церковная колокольня и башня. Одна хранила в себе тайны святых обрядов, другая – хартии и привилегии, спрятанные в сундуке, окованном железом. Обе были одинаковой высоты и бросали на город одинаковую тень. Они были бессмертными, пока не умирало солнце, – такими же неодолимыми, как и идеи, символами которых они были.

Борлюйт жил в стороне, относясь к общественной жизни равнодушно и немного презрительно. Но деятельность внезапно стала сестрой мечты. Он был счастлив. Действовать, бороться, возбуждаться, знать опьянение проповеди и господства над людьми! Притом, во имя идеала, не ради самого себя и своего ничтожного тщеславия, но чтобы возвеличить искусство и прекрасное, коснуться времени вечностью. Его мечте угрожали, мечте всей его жизни, мечте о таинственной красоте Брюгге, составленной из молчания, спящих вод, безжизненных улиц, мягкого колокольного звона в воздухе, домов с завешанными окнами. Город, прекрасный, потому что он умер! И вот его хотели силой вернуть к жизни…

Дело шло о давно уже возникшем проекте «Брюгге – Морской порт». Он показался вначале нелепым, когда Фаразин первый изложил его на одном из «понедельников» старого антиквария. Мало-помалу этот проект окреп и созрел, благодаря настойчивому усердию партизан, ежедневной пропаганде. Фаразин употребил его, как средство для достижения блестящей карьеры. Он преуспевал в суде, потому что этот проект сблизил его с политиками и деловыми людьми. Он внушал им уважение своей позой ревностного гражданина. Обладая способностью звучно и красиво разглагольствовать, он, по-прежнему употребляя суровый фламандский язык, при всяком удобном случае говорил о Брюгге, городе коммерческом и торговом, нуждавшемся в возрождении при посредстве канала и бассейнов, наполненных судами. Брюггские сундуки наполнятся золотом. Эта перспектива не могла не нравиться, хотя поселение все еще было сонным, отвыкшим от необходимости делать какие-либо усилия. Жители слушали, как ребенок слушает сказку: это его мало развлекает, его клонит ко сну.