Звонарь - [42]

– Посмотри, какое все крошечное.

Он указал Годлив на город, на прекрасные ковры полей. Потом на Минневатер, возле которого они любили гулять по вечерам: он казался таким маленьким прямолинейным. Он был словно зеркалом, в которое глядятся бедняки, смиренным жертвенником, с белыми лилиями, возложенными на него по обету… Такой маленький? Любовь занимает так мало места?

Он указал ей на их старый дом, почерневший, полузакрытый занавесью деревьев. Он казался совсем крошечным, отбрасывал короткую, изогнутую тень, похожую на железную безделушку. Они стали считать окна, взволнованные, глядя друг на друга, с загоревшимися глазами. Наконец, они отыскали окно незабвенной комнаты. Им пришла в голову одна и та же мысль. Все воспоминания поднялись к ним снизу. Стекла брачной комнаты блистали прозрачные, полные соблазна. Это было жгучим воспоминанием об их первой ночи, об их первых поцелуях.

Они упали друг другу в объятья. И Годлив показалось, что город уходил, уменьшался, все больше переставал существовать, в то время как они, обняв друг друга, поднимались еще выше, покидали башню, сливались под ласками ветра и облаков, касались неба.

Часы пробили. Жорис сел перед клавиатурой. Годлив слушала, сначала разочарованная. Это была резкая, судорожная музыка, она казалась внизу такой нежной только благодаря расстоянию. Расстояние придает всему тоскующую красоту. Колокола грубо ревели, как неумелые певцы.

Жорис старался изо всех сил: он воспевал Год-лив. Он играл старые фламандские песни. Басы звучали лучше, чем сопрано маленьких колоколов, кажущиеся ангельскими, если их слушать издали. Большие колокола звучали торжественно, как пенье органа и леса. Годлив увлеклась. Она вся превратилась в слух, внимая буре звуков, которую Жорис создавал для нее, в которую он вкладывал всю свою душу.

Башня прославляла любовь!

Только немногие прохожие и жители, праздно сидевшие в своих домах, удивились, услышав музыку помолодевших колоколов, слетавшую, как свежие цветы, на крыши и мостовые. Какая весна расцвела там вверху? Что сделалось со старыми колоколами? Они пели так громко. Казалось, что лихорадочный румянец заливал их черную бронзу.

Когда Жорис кончил, он подвел Годлив к лесенке, поднимавшейся на самую верхушку колокольни. Они поднялись еще выше. Годлив увидела спальни колоколов, размещенных по прямой линии, с надписями, датами, гербами, отлитыми на металле. Они были раскрашены временем: тона офортов, странные окисления, ржавчина, как светотень Рембрандта. Колокола еще дрожали. Особенно ее привлек один большой колокол. Он висел выше других. Он был весь разукрашен вышивками барельефов. Годлив хотела к нему приблизиться. Жорис быстро отвел ее в сторону.

– Нет! не ходи туда!

Его голос внезапно дрогнул. Это был ужасный колокол, колокол Соблазна, с наслаждающимися телами, гроздьями женских грудей, урна грехов, дароносица ада. Годлив не должна была приближаться к нему. Ее глаза были слишком чисты, чтоб созерцать разврат барельефов. Притом, колокол Соблазна был колоколом Барб. Сладострастие этой бронзовой одежды было сладострастием одежды Барб. Этот колокол искушал его, был сообщником Барб, сделал его несчастным. Годлив не должна была приближаться к нему.

Жорис подвел ее к колоколу, отбивающему удары часов: его предупредил скрип стержней, приводящих в движение языки колоколов. Молоток поднялся и ударил о звонкий металл. Словно стук епископского жезла нарушил молчание.

Жорис и Годлив слушали задумчиво. Час исчез, навсегда. Они никогда больше не могли ни забыть, ни вернуть этот час – самый прекрасный час своей жизни, самый высокий час своей любви, поднявшейся на высоту.

Спускаясь вниз, они почувствовали страх перед будущим. Они поняли, что спускались с вершины своей любви.

IX

Барб вернулась через месяц после своего отъезда. Ее здоровье не улучшилось, характер тоже. Утомленная путешествием, она приехала гневная, раздраженная. Ее лицо было бледно. Жорис подумал об ее красных губах: они теперь поблекли. Перед ним явился призрак будущего, угрожавшего ему бурями.

Но любовь Годлив исцеляла все. Годлив тоже встревожилась после приезда своей сестры и сообщила об этом Жорису.

– Но ведь ты – моя, – ответил он.

Их счастья ничто не могло омрачить. Они были полны любовью и посылали ее друг другу, как небо и вода посылают друг другу луну.

Они были озарены ею. Влюбленные не подозревают об этом, но идут, сияющие.

Страданье – закон, черная одежда, которую носит все человечество. Влюбленная пара счастлива. Это ненормально. Это – безрассудное нарушение закона. Она появляется, одетая блеском – блеском рая, откуда она пришла, и куда уйдет. Счастье можно видеть.

Барб заметила перемену в Жорис и Годлив. Они казались такими счастливыми, когда были вместе. Она заметила, что они очень сблизились. Раньше они никогда не говорили друг другу «ты». Теперь Жорис несколько раз сказал ей «ты» и поправлялся смущенно. Кроме того, Барб стала получать анонимные письма, согласно гнусному обычаю, свойственному провинции, где злословие, зависть и злость прорастают, как трава на мостовой. Ее поздравляли с приездом. Насмехались, что она оставляла свою сестру наедине со своим мужем. Сообщали об их подозрительных вечерних прогулках. Упоминали, что они поднимались вместе на башню.