Звонарь - [40]

Они о многом должны рассказать друг другу. Всю их жизнь, начиная с детства, все, что они видели, чувствовали, желали, о чем мечтали, плакали, что любили, все свои сны и даже кошмары, все без исключения, подробно, со всеми оттенками, потому что они ревниво относятся к самому отдаленному прошлому, к самой ничтожной тайне. Священная обнаженность любви! Душа тоже снимает свои покровы, один за другим.

Жорис видел в Годлив только кротость. Очаровательное создание!

Она во всем соглашалась с ним и проявляла светлый разум.

Жорис спрашивал Годлив:

– Ты, значит, первая полюбила меня?

– Да, и сию же минуту, как только ты вошел в дом моего отца.

– Почему ты не сказала мне об этом?

– Почему ты этого не заметил?

Они оба чувствовали, что им надлежало соединиться не сразу. Жорис думал о колокольне, о колоколе Соблазна, внушившем ему страсть к Барб, о таинственных заклинаниях башни, с которой он спускался, растерянный, спотыкавшийся, близорукий.

Он грустно сказал, словно говоря сам с собой:

– Я так часто был слепым в жизни!

Потом спросил Годлив:

– За что ты меня полюбила?

– За то, что ты был так печален.

Она рассказала ему, что в детстве, когда она училась в пансионе, она один раз тоже полюбила, побуждаемая к этому состраданием. Она училась в монастыре урсулинок. Там был законоучитель. Он был уже не молод и некрасив. У него был широкий нос, щеки, покрытые жесткой черной щетиной. Но глаза его были печальны. Казалось, что его сердце было гробницей. Пансионерки находили его некрасивым и смеялись над ним. Видя, что он антипатичен всем, она заключила его в свою душу и примерно вела себя во время его уроков.

Он был ее духовником, она часто ходила к нему исповедоваться. Он отпускал ей грехи, обращался к ней с нежными, кроткими словами: «Милая подруга, милая сестренка». Те дни, когда она не видела его, казались ей пустыми и длинными. Когда он входил в класс или в церковь, она краснела и бледнела. В дортуаре, в зимние вечера, она думала о нем и писала его имя на замерзших стеклах окна: оно, казалось, рождалось в кружеве.

Не было ли это любовью?

В это время ей пришлось выслушать ужасающую проповедь о грехе и аде. Она не сомневалась, что это именно ей Бог угрожал, заставлял священника рисовать перед ней картины, окрашенные пламенем и серой. Она сознавала, что совершала смертный грех, кощунство, полюбив священника.

Жорис слушал ее любопытную историю, наивную, как легенда. Он представлял себе Годлив ребенком, с золотистыми косами, с видом маленькой мученицы, жертвы своей собственной доброты, жажды утешать других.

– Я устрашилась, – продолжала она, – и на другой же день стояла на коленях в исповедальне перед тем, кого я еще любила. Я его все еще любила, несмотря на угрозы Бога. Я его любила даже в ту минуту, когда я должна была произнести сама над собой осуждение.

– Отец мой, у меня на совести большой грех и я не осмеливаюсь сказать вам о нем.

– Почему же? – сказал он. – Мне вы можете все сказать.

– Нет! В особенности вам я не осмелюсь признаться в этом.

– Говорите! Это нужно, – продолжал он. – Вы, ведь, не хотите огорчить сердце Бога? Не хотите огорчить и меня?

Тогда я не вытерпела. В его голосе было столько грусти, казалось, что в нем зазвучали все горести прошлого. Покраснев, я призналась:

– Отец мой, я люблю.

– Бог не запретил любить. Кого вы любите? И почему вы знаете, что любите?

Я замолчала и не осмеливалась продолжать.

Он стал настаивать, искусно заставляя меня говорить, бранил меня, огорчался и печаль его потрясла меня, укрепила меня. Словно совлекая со своего сердца непосильную тяжесть, я быстро прошептала:

– Я люблю вас.

Священник не улыбнулся и стоял молча. Я смотрела на него с отчаянием и заметила на его суровом лице выражение умиления и бесконечного страданья. Его глаза смотрели куда-то вдаль, без сомнения, в даль прошлого, когда он знал любовь, призрак которой вызвала перед ним моя наивная, ребяческая выходка. Хотят забыть… И вот голос проходящего мимо ребенка напоминает.

Он быстро отпустил меня и сказал мне, чтоб я реже приходила исповедоваться.

Годлив закончила:

– Ты видишь, к этому нельзя ревновать. Это было моей единственной любовью до встречи с тобой. И тебя я полюбила тоже потому, что ты был печален. Но ты прекрасен, ты будешь знаменит!

Жорис улыбался, растроганный нежной историей и мыслью, что Годлив, еще в детстве, чувствовала призвание быть утешительницей. Но она не только утешала его, она освобождала его от всех страданий, от всех горьких воспоминаний и разочарований. Она вернула ему любовь к жизни. Он только изредка сожалел теперь о том, что два сердца не узнали друг друга, искали друг друга и страдали от одиночества. Теперь они встретились: будущее принадлежало им. Прошлое исчезло. В опьянении первых восторгов, они забыли, что Барб уехала ненадолго, что она приедет, встанет между ними, бросить на каждого из них холодную тень, как тень башни. Их счастью не будет конца! Они жили в вечности, и в этой вечности они были вдвоем.

Они вели себя неосторожно, иногда до поздней ночи гуляли вдвоем. В провинциальных городках обо всем знают: их поздние, уединенные прогулки подверглись осуждению.