Звонарь - [38]

О, надежность такого семейного очага! Какой верный светоч – такая любовь!

Жорис сравнивал и вспоминал иногда, каким бешеным пламенем была Барб, она или жгла, или оставляла его в полутьме. Он нес наказание за то, что обманул самого себя, слушал дурные советы колокола, был таким недальновидным, спускаясь с башни.

Он теперь понимал, каким счастьем была бы его жизнь, если б он выбрал Годлив. Это могло быть и было бы, если б Барб не вмешалась: неизгладимым поцелуем она погубила всю его жизнь.

Но теперь ошибка была исправлена сама собой. Обстоятельства были сообщниками.

Это был час восстановления их судьбы.

Целый день они самым очаровательным образом наслаждались посланной им иллюзией. За столом они ни разу не заметили пустого стула, ни разу не вспомнили об отсутствовавшей.

При наступлении ночи Жорис начинал волноваться. Он погружался в задумчивость и представлял себе Годлив в ее комнате, возле белой постели. Он представлял ее себе, еще не причесанной, в капоте: появляясь в этом капоте, она и не подозревала, как он будет возбуждать и помогать его воображению. Он представлял себе ее розовое лицо на изголовье, окруженное потоками светлых волос. Он так хотел бы видеть, как она спит.

Они продолжали сидеть. Ни один из них не осмеливался встать первым. Разве они должны покидать друг друга? Они провели весь день вместе, как влюбленная пара, как примерные возлюбленные, похожие друг на друга, думающие одно и то же, настолько гармонировавшие между собой, что они могли молчать и разговаривать мысленно. И это было всегда, с тех далеких времен, когда души их соединились.

Однажды вечером Жорис был больше обыкновенного взволнован и нежен. Он проводил Годлив по коридорам и лестнице до ее комнаты. На пороге он взял ее руки и прижался лицом к ее лицу. Он вспоминал прошлое. Годлив полюбила его, как только увидела, и он всегда любил только ее. Это была виновата судьба. Но теперь судьба уступила и возвратила их друг другу. Неужели они будут бороться против самих себя?

Несмотря на свою целомудренность, Годлив не была наивна. Она угадала и поняла нежную мольбу Жориса. Она дрожала всем телом, смущенная его словами, его ласками, его волнением, почти юношеским огнем его глаз. И в то же время ее тревожила неведомая ей великая тайна. Она спросила изменившимся голосом:

– Чего недостает для нашего счастья?

Он ответил поцелуями.

Она прошептала:

– Было бы хорошо, если б так продолжалось.

Жорис сказал:

– Кто знает?

– Бог! – ответила быстро Годлив.

В ту же минуту она вырвалась, устрашенная, овладевшая собой. Бог! Это слово прозвучало в ее смятении, когда она уже почти сдавалась, как удар колокола, еще более трагический, потому что он прозвучал только раз. Ее лицо приняло торжественное выражение, посветлело, озарило мрак. В ее глазах заблистала уверенность, как заря. Она пристально взглянула на Жориса ясным взглядом. Она взяла его руки так спокойно, как если б коснулась цветов. И сказала с таким выражением, словно произносила молитву:

– Мы должны принадлежать друг другу. Но не так. Мы пойдем сначала в церковь. Моя любовь чиста. Я могу признаться в ней Богу, просить его благословить ее. Бог нас соединит, завтра вечером, в церкви… После этого я уж не буду принадлежать себе. Я буду твоей… женой.

На другой день, в шесть часов вечера, Годлив подошла к кафедральному собору. Жорис выбрал эту церковь, находя ее самой прекрасной и желая возвеличить свою любовь красотой. Она вошла в боковую дверь и стала ждать его, как это было условлено, в одной из часовен. Ее охватил безотчетный страх. Кто стал бы подозревать их, увидев их вместе? Она была его невесткой. Они могли, не возбуждая подозрения, ходить вместе в церковь. Тем не менее, она с легкой тревогой всматривалась в молящихся. Это были женщины из простонародья, смиренные служанки Бога, закутанные в широкие тальмы, с откинутыми капюшонами. Сумерки спускались, фигуры молившихся женщин мало-помалу исчезали во мраке. Только стекла еще блестели. Розетки походили на колеса. Это были голубые павлины, неподвижные и гордые. Молчание было полным. Слышалось только потрескиванье свечей, скрип деревянных исповедален, слабое дыхание засыпающих предметов. Яркие краски стен и колонн обесцветились. Невидимый креп окутывал все. Пахло ладаном и пылью веков. Лица старых картин умирали.

Годлив ждала, взволнованно и печально. Она преклонила колени, перекрестилась и стала искать в своем молитвеннике брачные благословения. Она нашла, снова перекрестилась и стала читать, медленно шевеля губами, чтоб не отвлекаться: это было бы кощунством. Несмотря на это, ее тревога и волнение не исчезали. При малейшем шуме она поднимала голову и оглядывалась.

Тогда она сложила руки, устремила глаза на алтарь и стала пламенно молиться пасхальному Агнцу – раззолоченному, с крестом – изображенному на двери святилища: «Боже мой! Скажи мне, что я не оскорбляю тебя и ты прощаешь меня. Я так страдала! Ты не запретил любить. Я его люблю, всегда его любила, всегда была его невестой. Я выбрала его перед твоим ликом. Он будет моим единственным вечным супругом. Если не супругом перед людьми, то супругом перед тобой. Боже мой! Скажи, что ты меня прощаешь, скажи, что ты меня благословляешь, что ты соединишь нас, выслушав нашу клятву…»