Звонарь - [36]

Это воспоминание навело их на разговор о деле возрождения Фландрии, так волновавшем их при жизни Ван Гуля. Оба сознались, что порыв остыл, усилие не удалось.

Художник не интересовался ни городом, ни людьми: он всецело посвятил себя своей работе.

Он говорил об искусстве, как говорят о любви.

Он рассказывал, что идеи преследуют, подобно восторжествовавшей страсти, и близость с идеей: она то обнажается, то исчезает. Иногда она экспансивна, иногда холодна и как будто сердится. Согласится ль она отдаться? И вот она, совсем обнаженная, на полотне. И ласки кисти, медленные или лихорадочные! Работа кипит! Идея снится по ночам. Она кажется еще прекрасней, возвеличенная преклонением веков.

Когда он говорил, Жорис слушал и сопоставлял: таким образом он любил Годлив, ощущал ее чары, мысленно разговаривал с ней, видел ее во сне. Любовь к искусству так же опьяняет, как любовь к женщине! Жорис соприкасается теперь со счастьем художника, более цельным, более надежным и, может быть, более благородным. Он встревожился, почувствовал укоры совести. Он тоже любил раньше свое искусство, работал над великим, ценным вкладом, мечтал о возрождении и воскрешении Брюгге. Теперь он жертвовал любовью к городу ради любви к Годлив.

Он стал сомневаться, колебаться перед решительным шагом.

Он возвращался домой взволнованный. Он не осмеливался глядеть на старые фасады, неподвижные каналы, запертые монастыри, на все, что внушает отречение от жизни, культ смерти. Он повторял про себя: «Жить! Нужно жить!» По мере того, как он приближался к своему жилищу, лицо Годлив являлось все явственней: оно освещало его, покоряло его, росло в нем, как отражение луны в каналах.

V

Нервное состояние Барб обострялось все резче. Она похудела. Ее лицо стало мертвенно-бледным. Из-за пустяка: разбитой вещи, ухода служанки, замечания – она раздражалась. Дом содрогался от бурь. Жили в ожидании громовых раскатов. Жорис и Годлив должны были следить за каждым своим словом и движением, относиться к ней с безграничным терпением, покоряться, как колосья ветру. Для Годлив это было легко. Она с детства привыкла к бурному характеру своей сестры. Ее врожденная кротость оставалась неизменной, подобно замерзшей воде, которую не возмутят никакие порывы ветра. Жорису было трудней подчиняться всем этим капризам, скачкам, игре настроений. Жизнь была ненадежной. Кроме того, нервность заразительна. У него иногда не хватало сил подчиняться, в нем просыпалась гордость мужчины. Но он сейчас же отступал. Барб, не привыкшая встречать сопротивление, приходила в безумную ярость, начинала ругаться, кидалась на него. Однажды, вне себя, опьянев от гнева, она бросила ему в лицо ужасную угрозу хриплым, страшным голосом: «Я тебя убью!»

Жорис испытывал глубокую жалость к этому бедному существу, вне всякого сомнения, ненормальному.

Кроме того, он был так далек от нее, затворился в себе, в тайниках своей души, в последней комнате души, недоступной для других. Там он встречался с Годлив, молчаливо улыбался своей любви. Какое ему было дело до всего остального? Барб, после припадков, чувствовала себя совершенно разбитой – комок мяса и нервов, парус, упавший с мачты. Она долго лежала, бледная и неподвижная. Она страдала: болезнь подтачивала весь ее организм. Вдоль ее ног как бы тянулись нити, закручивались в коленях, спутанными клубками подкатывались к горлу и душили ее.

Она жаловалась Годлив:

– Я больна! больна!

Ее голос звучал, как ласковое щебетанье, ослабевал, как голосок больного ребенка, зовущего на помощь. Она вся сжималась, ей хотелось бы прижаться к кому-нибудь, согреться.

– Мне так холодно!

Годлив смягчалась, ласкала ее, окутывала шалями, обнимала. От прикосновения ее рук Барб успокаивалась, словно под влиянием невидимых токов. Она начинала давать себе отчет в своих поступках и, казалось, стыдилась их:

– Я сама не знаю, что говорю.

Годлив сообщала об этом Жорису, желая утешить его, исцелить, сблизить их, чтоб, по крайней мере, добиться хоть мира, если не прощения. Он отвечал печально:

– Она причинила мне слишком много горя. Сознательно или бессознательно – она истерзала мое сердце.

Годлив старалась воздействовать на сестру, кротко бранила ее:

– Ты сама страдаешь и других заставляешь страдать.

Барб, не совсем успокоившаяся, возмущалась, начинала снова жаловаться и сердиться, накидывалась на Годлив. Она стала враждебно относиться к ней, обвиняла ее во всяческих несправедливостях и проступках, считала оскорбительными все ее слова.

– Я хочу умереть!

Она быстро раскрывала окно, словно хотела выброситься из него. Потом схватывала шляпу и, кое-как набросив на плечи накидку, убегала из дому. Она направлялась торопливыми шагами к каналам и прудам, находившимся в окрестностях города. По ее виду можно было подумать, что она хотела утопиться и выбирала удобное место. Жориса предупреждали, и он бросался догонять ее с таким бледным лицом, словно сейчас готов был лишиться чувств. Сердце его громко стучало. Он бежал, терзаемый страхом скандала и начинавшей мало-помалу зарождаться в нем жалостью к Барб. Он знал, что не любил ее больше, но не мог без ужаса подумать о том, что вдруг увидит ее мертвую, окровавленную, на камнях, или обвитую водяными травами, подобную Офелии.