Звонарь - [35]

Их счастье было драгоценно: это были сбережения, ставшие богатством.

Жорис чувствовал, что достиг расцвета, полноты жизни. Он ничего больше не хотел, ни к чему не стремился.

Он охладел к своим работам. Забросил те, что уж начал. В его рабочем кабинете валялись бумаги и циркули. На листах были начертаны неоконченные планы, проекты построек, застывшие в воображении. Он больше не работал и не брал новых заказов. Это его больше не интересовало. Ему надоели все эти старые дома, дряхлые фасады, которые он должен был молодить. Это были угрюмые предки, с трещинами, похожими на морщины старости, с дряхлыми серо-зелеными стеклами, печальными, как глаза, видевшие смерть. Он не хотел больше жить в прошлом. От соприкосновения с ветхостью сердце дряхлеет. Он хотел быть молодым, наслаждаться жизнью. Его привлекало только лицо Годлив.

Он уединялся с ее лицом, бродил по городу, поднимался на башню, праздный и счастливый. В нем не было больше горечи, он не искал одиночества, ему хотелось бы иметь друзей, присутствовать на праздниках.

Иногда он посещал братство святого Себастьяна. Он раньше пренебрегал этой обязанностью, возложенной на него званием старшины. Он посещал стрелков, хвалил их за ловкость. Вооружившись большими луками, они пускали верную стрелу в мишень или птиц, помещенных на верхушке высокой мачты. Ему нравился старинный живописный дом, с выложенной кирпичом башенкой, казавшейся румяной, как здоровое лицо. Все были оживлены, благодаря играм, бодрым разговорам, пенистому фламандскому пиву. Это был нетронутый уголок счастливой народной жизни, случайно сохранившийся расцвеченный облик прошлого. Борлюйт дружелюбно сближался с членами братства. Он приобрел популярность. Его окружали преданные друзья, восхищавшиеся им и любившие его.

Жорис стал навещать Бартоломеуса. Он не мог работать, преследуемый Годлив и любовью. Целыми вечерами он просиживал у художника, разговаривал об искусстве, курил, мечтал. Он уж давно не виделся со своим другом. Бартоломеус уединился, жил в затворе, чтоб всецело посвятить себя работе, своим фрескам: он смотрел на них, как на дело всей своей жизни и на завершение великой мечты о славе.

– Как дела? – спрашивал Жорис.

– Подвигаюсь. Изучаю детали, делаю наброски. Но ансамбль задуман.

– Покажи.

Борлюйт делал вид, что хочет встать и подойти к стенам, возле которых были нагромождены перевернутые холсты, таинственные, с крестообразными перекладинами рам. Бартоломеус тревожился, подбегал к ним, защищал их беспомощным жестом. Он никого не допускал к своей работе, не любил показывать наброски.

– Оставьте! Это все только чуть тронуто, еле намечено. Но я знаю, чего хочу. Вот! Раз дело идет об украшении Городской думы, здания, принадлежащего всему обществу, то мне хочется изобразить на его стенах душу города. Для этого нужно прибегнуть к символам. Брюгге – великий серый город. Это и нужно изобразить. Серый цвет – соединение черного и белого. Нужно подобрать черное и белое. С одной стороны – белое – лебеди и бегинки. Лебеди поплывут длинной вереницей вдоль канала. Один из них пугается, поднимается на крыльях, хочет выскочить из воды, подобно умирающему, который хочет покинуть свою постель: он, действительно, умирает с песней – символ города, ставшего произведением искусства, потому что он при смерти. Потом бегинки. Они – тоже лебеди. Когда лебедь плывет, он еле прикасается к воде. Бегинки ходят, как лебеди плавают. Я их изображу такими, какими я их вижу из моего окна, когда они проходят после обедни или вечерни. С другой стороны – черное – колокола и женщины в тальмах. Черные колокола, цвета ночи, блуждают в воздухе, встречаются, посещают друг друга – старички, спотыкающиеся в своих поношенных бронзовых одеяниях. Потом женщины в тальмах. Они ведь не женщины. Они – тоже колокола. Колокола в суконной одежде. Они колышутся по улицам, и ритм их движений гармонирует с ритмом колоколов в воздухе. Вот! Белое: лебеди и бегинки. Черное: колокола и женщины в тальмах. От соединения черного и белого получится серый цвет, серый город.

Бартоломеус говорил с жаром. Его глаза, казалось, смотрели в какие-то таинственные дали. В них сверкал огонек, словно отблеск солнца, видимого только ему. Со своей прекрасной головой средневекового монаха, с бледным лицом и жидкой черной бородой, он походил на художников итальянских монастырей, писавших свои грезы на белизне стен. Бартоломеус тоже работал над своими фресками, словно живя в затворе: он был целомудрен и одинок. В ограде женского монастыря он слышал только пенье гимнов. Стены его мастерской были белыми. Она была наполнена сияющим светом, таким сияющим, что даже тень от облаков падала, как серебряные вуали. Он был близок бесконечному. Он предчувствовал таинственные аналогии, вечные соотношения вещей.

Борлюйт слушал его с любопытством и восхищением. Потом, подумав о таинственном, глубокой красоте его сюжета, красоте, недоступной для понимания заказчиков, он не мог удержаться от замечания:

– Это великолепно! Но что они скажут?

– Они будут удивлены. Они уже давали мне советы. Они хотели бы эпизоды из прошлого Фландрии. Историческую живопись. Брюггские заутрени, Брейделя, Конинка, воинствующих католиков. Все то, что стало карнавалом, драмой с загримированными героями, магазином аксессуаров, ветошью столетий. Все то, чем живут ваши плохие художники и музыканты, выделыватели картин и кантат. То, что было деятельностью, нужно предоставить деятельности. Только банальное произведение может вдохновить прекрасный сам по себе эпизод из прошлого гильдий и корпораций: Битва золотых шпор, где герои брали горсть земли и ели ее – той земли, за которую они умирали.