Звонарь - [41]

Они ни о чем не подозревали.

По вечерам они любили ходить к Минневатеру, тихому пруду, дремлющему среди зеленых берегов, вблизи ограды бегинского монастыря. Это было озеро любви: в народе говорили, что вода его способна заставить влюбиться до безумия и любить до смерти. Впрочем, никакая колдунья не вливала туда любовных напитков. Возле его спокойных берегов не заражались безумием… Когда Жорис и Годлив приходили туда по вечерам, легкий ветерок колыхал прибрежные тополи, но их жалобы были без слов. Туда доносились только отзвуки колокольного звона и эхо гимнов.

Каким образом эта вода заставляла влюбляться до безумия, любить непоколебимой любовью? Она отражала в себе только очертания беспокойных облаков севера. Жорис не помнил себя от счастья. Годлив улыбалась звездам, воде, белым водяным лилиям, растущим там в изобилии, ей хотелось бы сорвать их!

Они ходили, прижавшись друг к другу, восхищенные миром окружающего, спокойствием ночи, не думая о том, что прохожие могли видеть их, заподозрить, разгласить их преступную любовь. Они не думали о Барб. Они казались себе властителями своей судьбы.

Не находились ли они под колдовским влиянием чар Минневатера? Не внушал ли он им безумие любви, забывающей про весь мир?

VIII

У Жориса была мечта повести Годлив в башню. Влюбленным всегда хочется показать друг другу свое жилище. Они хотят знать все друг о друге. Присутствие любимого человека освящает стены. Годлив согласилась с радостью. Ее привлекало не желание посетить таинственную башню, даже не желание близко слышать колокольный звон, видеть Жориса играющим, заставляющим распускаться тоскующие цветы, слетавшие на нее и на город. Ей хотелось еще больше войти в жизнь Жориса, увидеть стеклянную комнату, о которой он часто говорил, называя ее самой интимной комнатой своей жизни: он, без сомнения, столько думал там, сожалел, надеялся, страдал. В ней таилась часть его души, еще неведомая ей, Годлив.

Но она терзалась беспокойством:

– А если меня увидят?

Жорис убедил ее, что она войдет незамеченной. Кроме того, никого не удивит, что ей захотелось осмотреть колокольню.

Они поднялись вместе. Годлив была поражена непроницаемым мраком, могильной сыростью. Ей казалось, что они шли на смерть. Лестница извивалась: Годлив натыкалась на стены и почти падала. Жорис заставил ее держаться за грубую, толстую веревку, служившую перилами. Она схватилась за нее, как за якорь спасения, с надеждой скоро выйти к свету.

Они поднимались долго. Они проходили мимо пустынных зал, кладовых молчания. Годлив не осмеливалась ничего осматривать. Она боялась упасть, боялась прикосновения летучих мышей: она слышала шорох их мягких крыльев. Ей казалось, что ее терзает кошмар. Жорис старался успокоить ее и смеялся над ней, желая придать ей бодрости. Годлив говорила и двигалась, как сомнамбула. Больше всего ее устрашило то, что она не видела Жориса, слившегося с мраком, не могла дать себе ни в чем отчета, теряла самое себя.

Были живы только их голоса: они искали друг друга ощупью.

Словно при блеске молнии во мраке ночи, Годлив видела таинственные двери, перекладины, трагические, как перекладины виселиц, колокола, и колокол Триумфа, одинокий в своей келье, в бронзовой одежде, спускавшейся почти до полу, как бы в черной рясе осужденного монаха.

Они все поднимались, пленники лестницы и башни. Они, казалось, были заключены в тюрьму. Никогда Годлив не испытывала такого страха: это был панический ужас, от которого тело ее содрогалось, над которым воля ее была бессильна. Когда они освободятся? Наконец, вверху посветлело. Жорис шел впереди Годлив, и его голос прозвучал из света. Она почувствовала, что над ее головой засияла заря. В ту же минуту подул сильный ветер и смел с ее лица тьму.

Они вошли в стеклянную комнату. Внизу расстилался город, окруженный бесконечными зелеными полями Фландрии, на горизонте слегка блестело Северное море. В одном из углов комнаты находилась клавиатура из пожелтевшей слоновой кости.

Годлив удивлялась, восхищалась.

– Ты здесь играешь?

– Да. Сейчас ты услышишь.

– Теперь я очень рада, что пришла, – продолжала она. – Бесконечная лестница ужасна. Но здесь так красиво, так хороню!

Она глядела на горизонты. Жорис привлек ее к себе и поцеловал.

– Мне приятно, что ты здесь. Впрочем, – прибавил он, – ты уже приходила сюда. Помнишь, ты сказала, в начале нашей любви: «Если б Бог хотел!» Эта фраза решила все. И вот на другой день, когда я поднимался по лестнице, мне показалось, что эта фраза поднимается со мной, идет впереди меня по ступенькам, бежит, возвращается. С тех пор я не был больше одиноким. Эта фраза, бывшая твоим голосом, жила здесь, со мной.

– Возлюбленный мой! – сказала Годлив. Она обняла его. Она прибавила: – Здесь ты страдал?

– Если б ты знала, как я страдал! – ответил Жорис. – Моя жизнь поднималась, как черная лестница, по которой мы только что шли. Но она всегда завершалась светом. Меня спасла башня.

Он разсказал, как он укреплялся, повторяя самому себе: «Выше жизни!», как он покидал жизнь и все страданья, взирая на них с такой высоты, что они переставали быть видимыми и, следовательно, переставали существовать.