Звонарь - [26]

XIV

Семейный очаг Борлюйта становился все мрачнее. Загадочная нервность Барб все обострялась. Ее гневные вспышки учащались и длились дольше. Из-за пустяков, из-за хозяйственных мелочей, из-за самой ничтожной безделицы, из-за противоречия или неверно истолкованных слов она разъярялась, разражалась внезапным гневом, бурями, оставляющими после себя только мертвые листья. Но, кроме того, после припадков она впадала теперь в угнетенное состояние, ею овладевали мрачные мысли, слезы текли по ее бледному лицу, как капли дождя по надгробному памятнику. Жорису становилось жаль ее. После бешеных бурь, с незалеченным сердцем, он старался успокоить ее кроткими словами, полными дружелюбия и снисходительности. Он ласково прикасался к ней. Барб грубо отталкивала его, ее сжатые губы раскрывались, извергая поток жестких слов, новый град камней. Жорис не знал, что ему делать, как смягчить эти сцены, причинявшие ему безграничное страдание. Он пытался избегать их, но они зарождались сами собой. Казалось, что настроение Барб разделялось на сезоны. Не помогали ни его молчание, ни его уступки. Он чувствовал себя не в силах разгадать эту загадку, сотканную нервами.

Сначала он думал, что у нее дурной характер, что она раздражительна и капризна. Теперь он стал подозревать, что в ее вспышках была доля невменяемости. Он думал: «Без сомнения, она больна».

Он размышлял о странных нервных болезнях, во все времена обезображивавших человечество, внутреннем упорстве, сковывающем волю и душу. В наш век этот бич стал еще страшней по причине упадка рас и многочисленности поколений, передававших его по наследству. Он вспоминал, что мать Барб умерла молодой и тоже была жертвой непонятной болезни.

«Как бы там ни было, – думал Борлюйт, – больна она или просто зла, я от этого страдаю. Меня заставляет страдать сомнение. Где кончается болезнь, и начинается злость? Где граница ответственности и невменяемости? Может ли больной заботиться о выборе тех или иных слов? С другой стороны, злость обезоруживается, встречая сострадание… Во всяком случае, – заключал Борлюйт, – она испортила мою жизнь».

Он расстраивался и оплакивал свою судьбу, он не имел даже утешения, что горе его облагорожено величием скорби.

В других семьях тоже есть больные. Но они внушают к себе жалость, и их любят еще больше. Бледность в таких случаях придает женщине ангелоподобную призрачность. Это нежно и печально, как канун отъезда. Драпировки алькова дрожат, как паруса…

Болезненное состояние Барб делало ее – если допустить, что она не была просто-напросто злой женщиной – скорчившейся, враждебной ко всему, она отталкивала нежные заботы и утешения, отравляла цветы, приносимые ей, как возлюбленной. Такую больную неизбежно разлюбишь.

Жорис чувствовал, что любовь его умерла, его истерзали мучительные скачки от одного настроения к другому, жестокость, сменявшаяся нежностью. Это были приливы и отливы, игравшие его жизнью. Он почувствовал, что снова стал самим собой, равнодушным к повседневной сутолоке, затворившимся в самой последней комнате души, куда каждый может войти, чтоб владеть собой. Только одно его огорчало: отсутствие детей. В его жилище было так же безмолвно, как в его душе. Болезненное состояние, несомненно, было причиной бесплодия Барб. А ведь он когда-то мечтал иметь многочисленную семью! Он вспоминал, как он после помолвки водил Барб в музей смотреть на святую Барб Мемлинга: он растроганно стоял перед изображением жертвователей, окруженных, как патриархи, семьей – шестнадцатью детьми, похожими друг на друга. Он мечтал о таком же семейном очаге, какой был у Вильгельма Морееля, бургомистра города Брюгге, портрет которого написан Мемлингом.

Прекрасная мечта закончилась нелюбимой женой и домом без детей.

Борлюйт ни с кем не встречался: он был необщителен, и его утомляли банальные разговоры. Его старинный дом с черным фасадом, высокими окнами с мелким переплетом рам и зеленоватыми стеклами цвета воды, с задернутыми драпировками дремал на берегу навала и казался необитаемым. Изредка отворялась входная дверь: приходил поставщик или клиент. У Барб не было подруг. Звонок звучал резко, словно для того, чтоб сделать еще более ощутительным и беспредельным невозмутимое спокойствие. Потом коридор снова погружался в молчание.

Борлюйт не бывал даже на «понедельниках» антиквария. Ему пришлось отказаться от этого развлечения. Они прекратились сами собой, посетители рассеялись. Бартоломеус окончательно затворился, чтоб еще сосредоточенней углубиться в свою работу: фрески в зале Городской думы, он еще больше стал походить на бегинок. Фаразину, после его неудачной любви к Годлив, было неприятно еженедельно в течение целого вечера находиться в ее присутствии. Кроме того, он был раздражен ее отказом и прекратил знакомство даже с Борлюйтом, обвиняя его и Барб в том, что они отсоветовали ей согласиться на его предложение. По этому поводу в городе ходили злостные сплетни, искажавшие действительность.

Борлюйт остался в одиночестве.

Освободившись от всех, он всецело отдался непобедимой и еще более пламенной любви к городу. Он жил ради этой любви. Украсить город, сделать его самым прекрасным из всех городов! Он поднимался на башню, утомлял себя колокольным звоном для того, чтоб украшать его еще и этим, венчать его венцом из железных цветов. Для этой же цели он реставрировал старые дома, желая, чтоб каждая улица обладала каменными гербами, фасадами, изукрашенными, как ризы, скульптурными узорами, подобными изгибам виноградных лоз, вьющихся по шпалерам.