Звонарь - [25]

Фаразин попросил Борлюйта помочь ему. Родственные узы будут приятны им обоим. Кроме того, это будет полезно для их влиятельности в роли руководителей дела. Борлюйт мог бы пригласить Годлив обедать в одно из ближайших воскресений, одну. Он тоже будет приглашен в этот день. После обеда, не подавая вида о предварительном соглашении, их оставят вдвоем.

Обед состоялся. Ворчанье старого антиквара не помешало! Зима была суровая, он чувствовал себя немного нездоровым, и в этот раз должен был отказаться сопровождать Годлив. За обедом было весело. Стол звенел от серебра и хрусталя. Каждый, казалось, залечил душевные раны. Все имело праздничный вид. Фаразин говорил много, красиво, сильно: это было эффектное полноводие идей, искусная комбинация их, имевшая целью ласкающими волнами донестись до Годлив.

Он говорил о жизни, о борьбе мужчины и любви: любовь для него – хороший отдых, передышка, необходимая отсрочка, жилище улыбок и нежных забот. Барб тоже оживилась, немножко недоверчиво относясь к счастью и значению страсти. Фаразин отстаивал свое мнение и защищал его пламенными, расцвеченными словами, несколько манерными. Он обладал способностью красноречиво изливаться даже по самому незначительному поводу, бряцать пустыми фразами, неутомимо жонглировать разноцветными пузырями.

Годлив сидела с непроницаемым видом.

После кофе Барб исчезла под каким-то предлогом. Через несколько минут Жорис последовал за ней.

Через час они вернулись в столовую. Сумерки уже спустились.

Короткие зимние дни севера! Годлив и Фаразин сидели в прежних позах. Ни один из них не двинулся с места. Барб сейчас же поняла, что этого брака не будет. Они сидели за столом, друг против друга, словно на разных берегах реки, которую нельзя переплыть. Сумерки были отчасти искусственными: тяжелые драпировки почти закрывали окна. Мрак наполнял комнату и их души. Конец дня и конец мечты о любви!

Лампы не зажгли, словно полумрак больше приличествовал случаю. Это гармонировало с непоправимостью неудачи.

Фаразин скоро встал и простился, немного смущенный, потерявший всегдашнюю напыщенную самоуверенность.

Как только он ушел, Барб подбежала к Годлив и спросила:

– Ты отказала?

– Что такое?

– Не скрытничай! Ты отказала. Я так и думала.

Лицо Годлив оставалось спокойным. Она ответила своим мягким голосом:

– Я не хочу выходить замуж.

Она прибавила с оттенком тихого упрека, слегка омрачившим чистый звук ее голоса:

– Кроме того, вы могли бы предупредить меня, посоветоваться со мной.

Барб не скрывала больше своего неудовольствия.

Помолчав немного, Годлив объявила:

– Я предпочитаю остаться с нашим отцом.

Она подчеркнула слово «нашим». Раздражительная Барб приняла это за иронию или вызов. Она разъярилась.

– Ты глупа! Наш отец! Ты думаешь, что только ты его любишь? Ну да! С твоим приторным видом!

Разговор обострился. Годлив замолчала. Жорис пытался вмешаться, внести мир. Барб накинулась на него.

– Ты еще, пожалуй, вздумаешь обвинять меня? Это ты их пригласил!

Она встала, расстроенная, снова села, потом забегала по комнате. Она говорила одна, изливалась в жалобах и колкостях, сожалела о прекрасном неудавшемся проекте, она осыпала упреками Жориса и Годлив, молчавших, словно они были единомышленниками.

Потом она повернулась к Жорису:

– Говори же, наконец! Убеди ее. Скажи ей, что она безрассудна!

Совершенно взбешенная, она выбежала из комнаты, взметнув своей юбкой, изо всех сил хлопнув дверью…

Сумерки стали гуще. Жорис и Годлив остались вдвоем, кроткие и оскорбленные. Они молча сидели друг против друга, почти во мраке. Они казались друг другу немыми призраками, подающими утешение, уже исчезнувшими, остававшимися только, как воспоминание, как остается облик в глубине зеркала. После бурной вспышки Барб, молчание доставляло им наслаждение. Это молчание было подобно состоянию выздоравливающего, и оно не желало, чтоб его нарушали. Они почувствовали, что должны молчать. В молчании души понимают друг друга лучше.

Жорис угадал, что на ее решение повлияли таинственные причины, которых нельзя касаться и нельзя изменить никакими словами. Один только раз, подчиняясь воле Барб, он осмелился – очень деликатно – дать совет Годлив, походатайствовать за отвергнутого друга:

– Может быть, вам следовало бы согласиться на этот брак…

Годлив прервала его с таким умоляющим жестом, с таким огорченным видом…

– О, не говорите об этом… в особенности вы!

Этот крик обнажил ее душу. Он был молнией, озаряющей глубину долин.

Жорис понял тайну ее души: он вспомнил о признании старого антиквария, о котором почти забыл.

Тогда он думал, что это было легким увлечением, свойственным молодым девушкам, скоро угасающим порывом сердца, взмахом крыльев возле гнезда.

Теперь он стал предчувствовать, что она, может быть, любила его истинной любовью. В силу ли этой несчастной любви она отказывалась искать счастье? Не принадлежала ли она к числу тех, которые после одной попытки бросают ключ от своего сердца в вечность?

Жорис продолжал молча смотреть на нее, не видя ее, погруженный в раздумье, околдованный грустными чарами, которыми обладает все то, что не совершилось, отвергнутые проекты, неудавшиеся путешествия, все то, что могло быть, и чего не было.