Звонарь - [23]
Фаразин молчал, раздраженный противоречиями и холодным приемом.
Остальные глубоко задумались, чувствуя, что они согласны в определении назначения Брюгге. Набожные люди затворяются иногда в монастырях. Брюгге должен быть монастырем для художников всего мира, монастырем, в котором проповедуют колокола и выставлены реликвии великого прошлого.
После вечера, когда Фаразин возвестил о своем проекте, Борлюйту захотелось разузнать все подробности того, как Брюгге был покинут морем.
Неожиданная измена! Оно исчезло, как великая любовь. И город остался навсегда опечаленным, подобно вдовцу.
Он перерыл архивы, изучил старые карты, составленные Марком Жераром и другими. На них был изображен канал. Не было только карт, на которых было бы видно, как море подходило к Брюгге, т. е. в Дамму, омывавшемуся приливами. На картах оно доходило только до Эклюза. Потом начиналось постепенное засорение, отступление моря, и Эклюз, в свою очередь, остался окруженный сушей, отвергнутым. Это совершилось быстро, в течение одного столетия. Местность, называемая Звином и бывшая некогда рукавом моря, врезывавшимся во Фландрию, была засыпана песками. Она представляла собой русло, огромный песчаный коридор, идущий с той стороны, где остановилось море.
Однажды Борлюйт поехал посмотреть на этот омертвевший рукав.
Он сохранял прежнюю форму, как на деревенских кладбищах могилы сохраняют очертания трупа.
Даже дюны расположены параллельными изгибами, как берега, пережившие погибшую реку. Этот морской рукав был широк, как пролив: он вмещал тысячу семьсот кораблей Филиппа Августа. Пользуясь проливом, по нему проплывали парусные суда, шхуны, ладьи с раскрашенной кормой, везя городу шерсть из Англии, венгерские меха, французские вина, шелковые ткани и благовония Востока.
Это место было известно всему миру. Борлюйт припомнил, что даже Данте упомянул о нем в Аду.
Quelli I Fiamminghi tra Cazzante e Bruggia, Tenendo ‘l flotto che inver s’avventa, Fanno lo scherno perche’l mar sifuggia.
(Так фламандцы между Кадзантом и Брюгге боятся волн, надвигающихся на них, и воздвигают плотину, чтоб защититься от набегов моря).
Это в ХV песне, где он описывает пески седьмого круга, окаймленного ручьем слез.
Борлюйт подумал, что каналы, которым изменило море, были ручьями слез не только в Брюгге и в Дамме, но и в Эклюзе, бедном, маленьком, мертвом городке, где он увидел только одно судно в бассейне, все еще желавшем походить на порт. Пески Данте – это были дюны. Суровый пейзаж! Борлюйт был один, окруженный небом и водой. Только его шаги раздавались в безграничном пространстве, в белой пустыне, бывшей некогда преддверием порта Брюгге.
Это место дышало безграничной грустью, благодаря дюнам, тянувшимся цепью безжизненных холмов, и тонкому песку, словно просеянному в песочных часах столетий. Некоторые из дюн были покрыты тощей зеленой хилой травкой, слабо вздрагивавшей. Борлюйту доставляла наслаждение разлитая вокруг него грусть. Его глаза северянина любили созерцать мертвенные пейзажи. Кроме того, он видел во всем окружающем подобие самого себя: затихшее страданье, застывшие в суровой неподвижности тревоги сердца.
Здесь все являло собой пример великого молчания.
Он еще явственней почувствовал тщету жизни и своих страданий, глядя на эти горбатые дюны, похожие на огромные могилы – могилы городов, убитых изменой моря. Оно переливалось вблизи них – трагическое море, поминутно меняя как оттенки, так и настроения.
Борлюйт различал его с колокольни, когда он оставался там, погруженный в мечты. Оно еле виднелось из-за тумана, постоянно расстилающегося в воздухе, волнующейся серой вуали: только колокольни не были обвиты им. В час солнечного заката его все же можно было различить вдали: что-то дрожало и блестело на горизонте.
Теперь Борлюйт видел его близко, от одного края до другого, потому что линия горизонта раздвигалась до бесконечности. Оно было обнажено. Ни одного парохода. Его серо-зеленые тусклые волны однообразно бурлили. Чувствовалось, что они таили в себе стертыми всевозможные окраски. Около берега волны ударялись, хлопая, как вальки прачек, расстилались светлыми пеленами, целым ворохом саванов, приготовленных для грядущих бурь.
Борлюйт долго не уходил отсюда, окруженный мертвенным покоем. Здесь не было следов человека. От времени до времени какая-нибудь чайка скрипела, как блок.
Он чувствовал себя ободренным, обновленным путешествием, освобожденным от самого себя и своей ничтожной жизни, выросшим от мыслей о бесконечном.
Прилив поднимался, овладевал берегом, обливал слезами жесткое сердце песков. Волны приплывали из открытого моря, разбивались короткими гребнями пены: она, казалось, рождалась сама собой, хотела плеснуться дальше, останавливалась на определенной грани, отмеченной кучами раковин, набросанных как мелкие стеклянные безделушки. Дальше тянулись твердые пески – пески столетий. Приливы никогда не достигали его. Ни одна волна не освежила гробницу мертвого рукава моря. Лощина из белого песка оставалась обнаженной и пустынной.
