Звонарь - [21]

Он был великим художником. Не начертав своего имени, не завещав его векам, он совершил изумительный труд. Он забальзамировал город, мертвый и разлагавшийся. Он превратил его в мумию, обвитую повязками неподвижных каналов и строгих туманов. Он наложил разноцветные краски и позолоту на фасады, как золото и мази на ногти и зубы. Он возложили на труп лилию Мемлинга, как некогда возлагали лотосы на египетских девственниц.

Благодаря ему, Брюгге стал торжествующим, прекрасным мертвецом. Подобно мумиям, он сохранится в течение столетий и труп его – произведение искусства! – не будет таить в себе грусти.

Борлюйт был в экстазе, погруженный в свои одинокие грезы. Что значили перед этим любовные огорчения, женские капризы, печали, все еще омрачавшие его, когда он поднимался на башню?

– Все это ничтожно, – сказал он.

Он подумал, что не должен обращать внимания на суету мирскую, предприняв такое великое дело – вклад в жизнь веков.

Гордость опьяняла его багряным вином. Он казался себе огромным, возвышавшимся над городом, башня служила ему пьедесталом.

В эту минуту пробило одиннадцать часов. Борлюйт сел перед клавиатурой, тронул педали. Башня запела. Она воспевала радость и гордость Борлюйта, вновь овладевшего собой. Первобытный пастух, играя на простой тростинке, рассказывал о своей счастливой любви, о горе, изменах, об опьянении жизнью, о своих печалях, о страхе смерти. В звуках каменной флейты-колокольни звонарь тоже рассказывает о самом себе. Колоссальная исповедь! Вслушиваясь в его игру, можно угадать, день или ночь в его душе.

На этот раз он играл песни возрождения: пробуждение леса, шелест листвы после дождя, охотничий рог на заре… Колокола подпрыгивали, преследуя друг друга, скучивались, разлетались быстрыми разноцветными стаями… Руки Борлюйта дрожали, словно он чувствовал в воздухе запах добычи. Он мечтал о победе над будущим. Он торжествовал, сознавая в себе силу. Он прикасался руками к клавишам с видом укротителя, вырывающего зубы у побежденного хищного зверя.

Борлюйт ободрился. Его печаль стала такой далекой. Он совсем преобразился, словно отправившись в путешествие после несчастья, отзвуки которого затихали в нем. Со временем он вспоминал, что ему нужно будет возвратиться в свое жилище, где он столько страдал. О, если б это путешествие могло длиться вечно, давая забвение!.. Исполнив свою обязанность, звонарь, обыкновенно, еще долго оставался на башне. И в этот день он остался тоже, ходил по площадкам, мечтал в стеклянной комнате, заглядывал в спальни колоколов. Добрые, верные колокола, послушные зову! Он ласкал их, называл их по имени. Они были надежными друзьями. Им, наверное, доверяли печали и разочарования худшие, чем его. Понимая жизнь, они всегда ободряли, давали добрый совет. Как было хорошо с ними! Борлюйт почти забыл о настоящем, он чувствовал себя такими же древним, как колокола. Его страданья были пережиты им когда-то давно – может быть, несколько веков тому назад…

Совершенно освободиться от самого себя невозможно. После миражей, сотканных из снов и лжи, возвращаются к действительности. Горестное пробуждение после сна, во время которого видели живым умершего накануне: снова перед глазами труп, разукрашенное ложе, буксовая веточка в воде, зажженные свечи.

Отогнав от себя воспоминания, Борлюйт чувствовал себя победителем, свободным и спокойным, как колокола, древним, как они.

Он подошел к колоколу Соблазна: это он вызвал в нем сладострастные мысли, внушил ему любопытство и любовь к Барб. Он обольстил его, увлек его к любви, кончившейся так дурно. И теперь, при взгляде на него, он был снова охвачен жизнью, вызван ею из глубин потустороннего, куда он скрылся, уже соединенный с вечностью. Слишком земной колокол разом нарушил чары забвенья. Борлюйт вернулся к действительности. Перед ним была Барб. Она жила в его душе, как колокол в башне. Эта бронзовая одежда, твердая и в то же время извивающаяся, была ее одеждой. Она изображала на себе все безумие чувственности, содрогалась от бесстыдных жестов и ненасытных поцелуев. Металл колокола был испещрен отдававшимися женщинами. Барб воплощала в себе всех женщин. Всевозможные позы этих позорных барельефов принадлежали ей. Вечные чары ее желания! Подойдя к колоколу Соблазна, Борлюйт снова почувствовал себя пленником жизни: она не выпускала его даже на верху башни. Барб была здесь, и он уж простил ее. Он почувствовал, что желал ее по-прежнему. В этом был виноват бесстыдный колокол. Он был всегда сообщником Барб. Увидев его в первый раз, он тотчас же подумал о Барб.

И в этот день колокол Соблазна снова овладел им. Это сама Барб в бронзовой одежде поднялась на колокольню, подкралась к нему, искушала его, забыв о нанесенных ему ранах, не раскаиваясь.

Изображениями, покрывавшими ее одежду, она напоминала ему о вечерах счастья, она напоминала об объятьях, повторявшихся перед ним на бронзе.

Борлюйт почувствовал, что снова был ее добычей. Напрасно он думал, что стал выше жизни! Напрасно он считал себя освобожденным и одиноким. Барб следовала за ним, подстерегала его, искушала его, побеждала его опять… Барб была в башне, в одежде колокола. Борлюйт не мог забыть ее и жизнь.