Звезды зреют на яблонях - [19]

Здесь, в Асуане, эта кинокартина как бы перерастала себя, становилась значительной, казалась большим произведением искусства. И разговор об извозчике обижал, он зачеркивал что-то очень для всех нас дорогое и важное…

Иван Максимович семенил рядом. И уже ни о чем не нужно было спрашивать — ни как он живет, ни о том, скучает ли. Только несколько фраз потребовались для того, чтобы все стало понятным: и бравада, и боль, и то, что ничего нет у человека впереди. И я пожалела Ивана Максимовича за его бездомность, а когда он сказал «синема» — слово, уже давно ушедшее из нашего обихода, — мне представился мой провожатый старым человеком, отставшим от поезда посреди чужой пустынной равнины. Не так, как это случается в действительности, когда можно позвонить на соседнюю станцию, чтобы сняли багаж и самому сесть на следующий поезд, а как бывает во сне, когда спящий человек знает, что поезд этот единственный, последний, и что все на свете кончено. Вот так и представилось мне: стоит старый, бездомный Иван Максимович и бессильно смотрит вслед вагонам, набирающим веселую скорость. Только это не поезд, а родина, уходящая от него все дальше и дальше.

И ничего не сказав о моем отношении к кино и об извозчике, который будто бы надел неподходящий картуз, я спросила Ивана Максимовича о русских эмигрантах в Каире.

Оказалось, осталось их немного. Состарились, умерли, дети разлетелись кто куда, кто — в Париж, кто — в Лондон. И когда мы уже подходили к отелю, Иван Максимович сказал:

— Знаете, нас в Швейцарию приглашают. Даже будут деньги давать для карманных расходов. Вы про это ничего не слыхали?

Сгорбленный, бедно одетый, он еще долго стоял и смотрел мне вслед сквозь стеклянные вертящиеся двери — русский из Елабуги, мещанин, потерявший родину.

Странные вещи происходят в русском человеке, оставившем Россию. Ничто не может возместить ему эту потерю.

Помню, в Париже, нас, советских туристов, водил по городу гид, тоже эмигрант, служащий туристской фирмы. Этот был упитанный, с двойным подбородком, в хорошем костюме. Очевидно, зарабатывал неплохо: жалованье и еще подарки от клиентов — род чаевых.

Когда мы ехали в автобусе, все свои объяснения он сопровождал колкими остротами то в адрес Советского Союза, то в адрес Франции. Он не любил ни Москву, ни Париж.

На кладбище Пер-Лашез, у могилы Оскара Уайльда, он сказал:

— Обратите внимание: рука и нога вытянуты. Это опознавательный знак. Вам, конечно, известно, кем был Уайльд?

Ничего другого об Уайльде он не сказал. Ни о его таланте, ни о том, как случилось, что английский писатель похоронен в Париже, ни о судебном процессе, ни о клевете…

Кто-то из наших спросил:

— Вы женаты?

Он ответил:

— В Париже это необязательно. Достаточно иметь деньги.

Он стоял перед нами, слишком толстый и старый, чтобы быть жуиром. Был ли он циником? Не знаю.

Когда мы уже уезжали, и Париж остался позади, и уже позади остались лента эскалатора, поднимавшая нас на второй этаж в стеклянный, голубой от неба, зал ожидания, и веселая разноязыкая толпа пассажиров, и киоски аэровокзала с сувенирами, и открытки с видами Эйфелевой башни, и с площадью Звезды, и с Версалем, и голос Эдит Пиаф, — когда все это осталось позади, а впереди самолет уже подруливал к нам по летному полю, гид вдруг сказал:

— Вы русские. Вас похоронят на родине, а меня… А в общем, не все ли равно трупу, где именно он будет разлагаться?

Пожалуй, циником он не был. Цинизмом он старался прикрыть одиночество. Так ему было легче жить.

Может быть, это и есть расплата за страх? За неуверенность, за панику, за то, что человек оставил свою страну, захотел уйти от ее судьбы, построить жизнь другую, отличную от жизни своего народа, попросту сбежать. И кем бы ни был человек, ему не уйти от этой горькой расплаты одиночеством. Если он поэт — одиночество станет главной его темой.

Я? Я? Я? — Что за дикое слово!

Неужели вон тот — это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

Пожалуй, более печальных стихов читать мне не приходилось.

Впрочем, так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины — к причине,

А глядишь, заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

Это стихи Ходасевича, талантливого русского поэта, ставшего эмигрантом.

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала,

И Вергилия нет за плечами, —

Только есть одиночество — в раме

Говорящего правду стекла.

Это стихи о себе и о других таких же, о нашем парижском гиде и об Иване Максимовиче, провожавшем меня по ночным уликам Каира.

«Советские специалисты знакомятся с сельским хозяйством ОАР».

Интересно, удалось ли им побывать в институте освоения пустынь? Он помещается в бывшем дворце какого-то из принцев. Повсюду чучела львов, гиен. Даже у дверей лабораторий.

Рассказывают, что хозяин дворца был охотником посредственным, но охотничью славу любил. Он тайком скупал шкуры зверей, ну а выдать их за собственные трофеи уже ничего не стоило.

Но хищники и принцы тут ни при чем.

В Египте освоено только 3 процента земель, остальное — пустыня. Институту предстоит решать множество проблем, связанных с водой, с созданием гидрологической карты Египта, с характеристикой почв, с тем, как обводнить и использовать пастбища в пустыне, которые пока что вытаптывает скот кочевников.